Особенно это вылезает в эпизоде, заканчивающем вторую часть романа.
Левинсон только что поговорил с Мечиком, вел с ним нудный интеллигентский разговор и теперь вернулся в лагерь и увидел спящего Бакланова — крепкого партизана.
„Ишь ты”, — любовно подумал Левинсон и улыбнулся; после разговора с Мечиком почему-то особенно приятно было смотреть на.Бакланова”.
Здесь любопытно чисто чеховское вуалирование смысла сцены словечком „почему-то”. Совершенно ясно, что Левинсону было приятно видеть после Мечика Бакланова, потому что Мечик — нуд
ный интеллигент, а Бакланов — крепкий партизан. Но для большей загадочности и „художественности” этот прямой смысл эпизода скрыт словечком „почему-то”.
Таких „почему-то”, „где-то”, „когда-то” у Фадеева неисчислимое количество, и все они целиком взяты из Чехова. Но если у Чехова они были необходимым приемом, усиливающим впечатление о смутном состоянии тех интеллигентских душ, о которых писал Чехов, то у Фадеева, который живописует не интеллигентов, а партизан, этот прием более чем неуместен.
Происходит чрезвычайно нелепая история. Наша пролетлитература, желая как-то такое уйти от плакатного изображения активной части нашего общества, пытается дать ее в так называемом „живом” изображении. Живое изображение сводится к тому, что о людях начинают говорить не ясным прямым языком, а туманно и не
ясно, выявляя главным образом бессознательно движения и пере
живания этих людей. Получаются „какие-то” люди, „почему-то” оказавшиеся крупными деятелями в деле, смысл которого они не знают и не понимают. Получается формула: „Хоть он и пьяница и вор, а все-таки строитель социализма”.
Нашим пролетписателям кажется, что в этом противоречии между результатами дела, которое делает человек, и его внутренним содержанием и заключается смысл показа живого человека.
Отрицательное поведение плюс положительное результаты — в этом пролетписатели пытаются найти способ уйти от агитки.
На самом деле это никакой не путь, а бессмысленная путаница, и в результате этой путаницы получается обратный эффект.
Интерес к делу, к положительным результатам отпадает; и остается только интерес к отрицательной фигуре деятеля. Поэтому, наша современная литература все больше дает нам так называемых „живых” людей, то есть пьяниц, взяточников, растратчиков, и все
меньше дает нам представления о том живом деле, которое у нас делается.
Совершенно ясно, что уход от голой агитки — это уход от живописания людей к живописанию дела. Это единственно верный путь.
Нужно поставить перед литературой задачу: давать не людей, а дело, описывать не людей, а дело, заинтересовывать не людьми,
Левинсон только что поговорил с Мечиком, вел с ним нудный интеллигентский разговор и теперь вернулся в лагерь и увидел спящего Бакланова — крепкого партизана.
„Ишь ты”, — любовно подумал Левинсон и улыбнулся; после разговора с Мечиком почему-то особенно приятно было смотреть на.Бакланова”.
Здесь любопытно чисто чеховское вуалирование смысла сцены словечком „почему-то”. Совершенно ясно, что Левинсону было приятно видеть после Мечика Бакланова, потому что Мечик — нуд
ный интеллигент, а Бакланов — крепкий партизан. Но для большей загадочности и „художественности” этот прямой смысл эпизода скрыт словечком „почему-то”.
Таких „почему-то”, „где-то”, „когда-то” у Фадеева неисчислимое количество, и все они целиком взяты из Чехова. Но если у Чехова они были необходимым приемом, усиливающим впечатление о смутном состоянии тех интеллигентских душ, о которых писал Чехов, то у Фадеева, который живописует не интеллигентов, а партизан, этот прием более чем неуместен.
Происходит чрезвычайно нелепая история. Наша пролетлитература, желая как-то такое уйти от плакатного изображения активной части нашего общества, пытается дать ее в так называемом „живом” изображении. Живое изображение сводится к тому, что о людях начинают говорить не ясным прямым языком, а туманно и не
ясно, выявляя главным образом бессознательно движения и пере
живания этих людей. Получаются „какие-то” люди, „почему-то” оказавшиеся крупными деятелями в деле, смысл которого они не знают и не понимают. Получается формула: „Хоть он и пьяница и вор, а все-таки строитель социализма”.
Нашим пролетписателям кажется, что в этом противоречии между результатами дела, которое делает человек, и его внутренним содержанием и заключается смысл показа живого человека.
Отрицательное поведение плюс положительное результаты — в этом пролетписатели пытаются найти способ уйти от агитки.
На самом деле это никакой не путь, а бессмысленная путаница, и в результате этой путаницы получается обратный эффект.
Интерес к делу, к положительным результатам отпадает; и остается только интерес к отрицательной фигуре деятеля. Поэтому, наша современная литература все больше дает нам так называемых „живых” людей, то есть пьяниц, взяточников, растратчиков, и все
меньше дает нам представления о том живом деле, которое у нас делается.
Совершенно ясно, что уход от голой агитки — это уход от живописания людей к живописанию дела. Это единственно верный путь.
Нужно поставить перед литературой задачу: давать не людей, а дело, описывать не людей, а дело, заинтересовывать не людьми,