Но то, что можно было сделать в смысле некоего освежения пьесы, сделано — в особенности
это сказалось на темпах l-го акта, в котором стало гораздо больше движения и в котором слы
шится гораздо больше смеха, чем это было раньше.
Но вот 2-й акт неизбежно должен был пройти несколько тягуче. Напротив — третье действие, с его движением —танцы, фокусы и т. п. — с его большим драматическим подъемом к финалу —
заключительная сцена Лопахина с Раневской — это действие прошло достаточно динамично.
Кое что уменьшено в смысле создания эле
гического настроения и в последнем акте.
Художествен. театр, разумеется, не мог, в си
лу всех своих традиций, в силу исконного своего понимания задач театра, перевернуть «Виш
невый сад» так, чтобы пьеса, даже вопреки тек
сту, звучала именно как комедия, «почти фарс».
Это значило бы убрать всю почву, на которой до
сих пор жило искусство Художественного театра. Мы сейчас совершенно не выдвигаем проблемы возможности в будущем этой полной сценической ревизии постановки Художественного театра. Мы не предрешаем вопроса, допустима она или нет. Мы хотим подчеркнуть лишь, что Художественный театр, по самому существу своему, как театр глубокого реализма, не призван для таких ревизий.
Поэтому теперешняя постановка «Вишневого сада», являет законченный и убедительный при
мер того классического мастерства реалистиче
ского искусства, каким владеет Художествен
ный театр. В этом его ценность. И это ни
сколько не заглушает
большого исторического значения возобновления пьесы, как пьесы, ри
сующей с изумительной яркостью картину рас
пада помещичьего строя, картину смены одной
«системы хозяйства» — другой системой.
ЮР. СОБОЛЕВН. Подгорный и А. Тарасова—Трофимов и Аня
Социальная драма Чехова, пусть развертывающаяся в чуждой современности классовой среде, воспринимается и сейчас нашим зрителем потому, что она социальная, что на ее лирике — чеховской интимной лирике — лежит густая печать социальной значимости. Революция бытовая, переводившая «вишневый сад» в руки новой деловой буржуазии Лопахинского толка, завершилась в истори
ческом масштабе: итог и «вишневому саду» и всему лопахинскому «деловому» распорядку капиталистического хозяйства подвела революция.
Так или иначе, факт тот, что пьеса Чехова и сейчас принимается зрительным залом.
Правда, предчувствие бодрого нового мира не удалось —и это вина не только театра, но и самого автора,—но лирикой обреченности, со
циальной гибели, глубокой интимной лирикой социального распада пьеса наполнена до краев; она—в этом смысле не созвучна современности, но понятна, как живая социологическая правда, живой художественный момент пьесы, ее атмосфера. Она делает из пьесы —лирическое стихотворение в прозе, поэму, лирическую песнь уходящего мира, —и такою ставит ее Художественный
театр. Не в тоне современности и весь, так ярко обнаруживающийся на фоне действенной психоло
гии наших дней, основной характер чеховской драматургии; нет в его драмах основного и безус
ловного элемента драматического творчества — действия, борьбы, динамики—ни внешних событий, ни внутренних отношений.
Художеств. Театр сейчас усилил темп действия 1-го акта, развертывает его быстрее и легче в тоне комедийного действия,—но и здесь не уйти от чеховских пауз и настроений, от характерной чеховской тягучести,—но уйти и не надо, ибо это значило бы совсем уйти от Чехова. А ведь мы пришли смотреть именно Чехова.
Что же писать о постановке Художественного театра? Здесь должна быть одна лирическая ре
цензия. Ведь там, на пороге зрелых дней, у конца
нашей юности слышали мы впервые неясные и «неизъяснимые» предчувствия чеховской лебеди
ной песни... Там были мечты туманные и «сладость» их. И вот как аромат воспоминаний юно
шеских лет, воскрешенные перед нами первые живые движения наших чувств, вот эти самые живые— Станиславский, Книппер, Москвин -
«старики» Художественного театра, с именами которых слились навек известные ассоциации
юности — Леонидов, Лужский... — «старики» — слившиеся навсегда с тонкой тканью чеховских узоров... Они уходят — вот их последние шаги — как ушла для феодальной России жизнь «вишневого сада», как ушел Чехов совсем, навек, —ухо
дят невозвратно, основатели и творцы Художеств. театра, — и больше их не будет. Будут новые прекрасные дарования, но иного стиля, тона, и мы присутствуем на этих спектаклях Художеств.
театра при последних закатных лучах старого искусства.
Какая же тут «критика», требования рецензента и пр. к этому спектаклю, уходящему в историю русской сцены, воскрешенному на миг?... Или принять его целиком—или целиком отвергнуть, кому спектакль чужд. Творцы первоначального «Вишневого сада» — через четверть века — те же живые артисты, только с еще большей, — и ныне органической — лирикой собственных годов, жизни, собственных предчувствий—переживали на сцене старые чувства чеховских героев, и ожи
вили их. Это был не высохший «музейный» цветок, лишенный аромата и свежести...
Была воскресшая жизнь на сцене, и ветки вишневого сада, отягченные белым цветом, гля
дели в окна старых комнат, и пыль книжная — хороших книг, друзей наших — была в старом книжном шкафе, и вот представлялся 7-летний мальчик на большом окне в сад, глядящий вслед отцу в Троицын день, —и замечательное молча
ливое прощание Гаева с домом, его беззвучные рыдания в платок, прижатый к губам... Вообще,
это сказалось на темпах l-го акта, в котором стало гораздо больше движения и в котором слы
шится гораздо больше смеха, чем это было раньше.
Но вот 2-й акт неизбежно должен был пройти несколько тягуче. Напротив — третье действие, с его движением —танцы, фокусы и т. п. — с его большим драматическим подъемом к финалу —
заключительная сцена Лопахина с Раневской — это действие прошло достаточно динамично.
Кое что уменьшено в смысле создания эле
гического настроения и в последнем акте.
Художествен. театр, разумеется, не мог, в си
лу всех своих традиций, в силу исконного своего понимания задач театра, перевернуть «Виш
невый сад» так, чтобы пьеса, даже вопреки тек
сту, звучала именно как комедия, «почти фарс».
Это значило бы убрать всю почву, на которой до
сих пор жило искусство Художественного театра. Мы сейчас совершенно не выдвигаем проблемы возможности в будущем этой полной сценической ревизии постановки Художественного театра. Мы не предрешаем вопроса, допустима она или нет. Мы хотим подчеркнуть лишь, что Художественный театр, по самому существу своему, как театр глубокого реализма, не призван для таких ревизий.
Поэтому теперешняя постановка «Вишневого сада», являет законченный и убедительный при
мер того классического мастерства реалистиче
ского искусства, каким владеет Художествен
ный театр. В этом его ценность. И это ни
сколько не заглушает
большого исторического значения возобновления пьесы, как пьесы, ри
сующей с изумительной яркостью картину рас
пада помещичьего строя, картину смены одной
«системы хозяйства» — другой системой.
ЮР. СОБОЛЕВН. Подгорный и А. Тарасова—Трофимов и Аня
ПЕРЕВЕРНУТАЯ СТРАНИЦА
Социальная драма Чехова, пусть развертывающаяся в чуждой современности классовой среде, воспринимается и сейчас нашим зрителем потому, что она социальная, что на ее лирике — чеховской интимной лирике — лежит густая печать социальной значимости. Революция бытовая, переводившая «вишневый сад» в руки новой деловой буржуазии Лопахинского толка, завершилась в истори
ческом масштабе: итог и «вишневому саду» и всему лопахинскому «деловому» распорядку капиталистического хозяйства подвела революция.
Так или иначе, факт тот, что пьеса Чехова и сейчас принимается зрительным залом.
Правда, предчувствие бодрого нового мира не удалось —и это вина не только театра, но и самого автора,—но лирикой обреченности, со
циальной гибели, глубокой интимной лирикой социального распада пьеса наполнена до краев; она—в этом смысле не созвучна современности, но понятна, как живая социологическая правда, живой художественный момент пьесы, ее атмосфера. Она делает из пьесы —лирическое стихотворение в прозе, поэму, лирическую песнь уходящего мира, —и такою ставит ее Художественный
театр. Не в тоне современности и весь, так ярко обнаруживающийся на фоне действенной психоло
гии наших дней, основной характер чеховской драматургии; нет в его драмах основного и безус
ловного элемента драматического творчества — действия, борьбы, динамики—ни внешних событий, ни внутренних отношений.
Художеств. Театр сейчас усилил темп действия 1-го акта, развертывает его быстрее и легче в тоне комедийного действия,—но и здесь не уйти от чеховских пауз и настроений, от характерной чеховской тягучести,—но уйти и не надо, ибо это значило бы совсем уйти от Чехова. А ведь мы пришли смотреть именно Чехова.
Что же писать о постановке Художественного театра? Здесь должна быть одна лирическая ре
цензия. Ведь там, на пороге зрелых дней, у конца
нашей юности слышали мы впервые неясные и «неизъяснимые» предчувствия чеховской лебеди
ной песни... Там были мечты туманные и «сладость» их. И вот как аромат воспоминаний юно
шеских лет, воскрешенные перед нами первые живые движения наших чувств, вот эти самые живые— Станиславский, Книппер, Москвин -
«старики» Художественного театра, с именами которых слились навек известные ассоциации
юности — Леонидов, Лужский... — «старики» — слившиеся навсегда с тонкой тканью чеховских узоров... Они уходят — вот их последние шаги — как ушла для феодальной России жизнь «вишневого сада», как ушел Чехов совсем, навек, —ухо
дят невозвратно, основатели и творцы Художеств. театра, — и больше их не будет. Будут новые прекрасные дарования, но иного стиля, тона, и мы присутствуем на этих спектаклях Художеств.
театра при последних закатных лучах старого искусства.
Какая же тут «критика», требования рецензента и пр. к этому спектаклю, уходящему в историю русской сцены, воскрешенному на миг?... Или принять его целиком—или целиком отвергнуть, кому спектакль чужд. Творцы первоначального «Вишневого сада» — через четверть века — те же живые артисты, только с еще большей, — и ныне органической — лирикой собственных годов, жизни, собственных предчувствий—переживали на сцене старые чувства чеховских героев, и ожи
вили их. Это был не высохший «музейный» цветок, лишенный аромата и свежести...
Была воскресшая жизнь на сцене, и ветки вишневого сада, отягченные белым цветом, гля
дели в окна старых комнат, и пыль книжная — хороших книг, друзей наших — была в старом книжном шкафе, и вот представлялся 7-летний мальчик на большом окне в сад, глядящий вслед отцу в Троицын день, —и замечательное молча
ливое прощание Гаева с домом, его беззвучные рыдания в платок, прижатый к губам... Вообще,