ГЕРМАН ЗУДЕРМАН
(К 70-летию со дня рождения писателя)
новский „ибсенизм оказался, как говорят немцы, своего рода „эрзатцем . Ибсеновский анархизм, ибсеновское бунтарство вышло под пером Зудермана фальсифицированным. Это был великолепный фабрикат — суррогат высшего сорта. У Ибсена куколка Нора выростает в протестующую че
ловеческую индивидуальность и, разрывая с мещанином-мужем, бросает гордый вызов буржуазной семье.
И у Зудермана есть бунтарка Магда. Магда — знаменитая артистка. Слава и гордость оперной сцены. Но для того, чтобы уйти в театр, она должна была уйти из дома. Порвать с ним. Нанести позор фамильной чести , оскорбить благородного ста
рика - отца. Но Магда завоевательница, но Магда пролагательница путей, ведущая к освобождению женщины.
Таково задание Зудермана. Но во что же оно вылилось в пьесе? В слащавое примирение прекраснодушного отца с бурной, но по немецки санти
ментальной дочерью. И эта маленькая, домашняя революция — буря в стакане воды. И хорошо знаю
щий свою публику, уважающий свою публику, Зудерман так искусно распределил свето-тени в драме,
что чувства добрые , какие хотел он пробудить в зрителе, действи
тельно пробуждаются, только... Только сквозь слезы умиляющийся зри
тель так и не знает до конца, кому же он отдаст свое добродетельное бур
жуазное сердце, этой ли гордой актрисе, блудной дочери, возвращенной в отчий дом, или ему, этому патриарху, с седыми во
лосами и с выправкой бывшего военного. Кто прав в неравном споре? Зудерман таинственно молчит, но публика в молчании этом читает то, что отвечает ее тради
ционным взглядам: прав старик-отец. Так снижается Нора. Так превращается она в немецкий суррогат.
И во всех других своих драмах Зудерман, пугаю
щий публику завязкой, в которой он намекает на социальную сложность и
тарик Зудерман празд
нует 70-летие своего рождения.
„И на нашей улице праздник , — говорят в буржуазных кварталах Бер
лина. Буржуазным кварталам есть, в самом деле, что праздновать, есть кого поздравить. Зудерман — это их писатель. „Зудерман — это провозвестник их морали, той „новой морали , которая родилась на рубеже старого и нового века, - на стыке 19 и 20 столетий.
Это была эпоха, когда некоторые ценности домашнего быта горожанина, построившего солидно скромный гогенцоллерновский Берлин, подверглись ревизии. Нравы, кое в чем еще отзывавшиеся привкусом почти что феодальным, омолаживались. Созда
валась проблема семьи, проблема свободного чувства, проблема свободной женщины. Русский декадент Треплев в чеховской „Чайке когда-то негодовал на пьесы современных ему драматургов за то, что в них стараются выудить „мораль — мораль узенькую, маленькую, удобную в домашнем быту .
Вот, именно такая мораль и выковывалась в чинных бюргерских семьях, начинающих заводить свои хозяйства на чисто-буржуазный манер. У немецкого буржуа, несмотря ни на какие „декадентские вея
ния , оставалась неизменной опора — уважение к брачным законам, к традициям сыновнего почитания.
Можно было менять что угодно — моду, фасон пиджака, размеры декольте, но менять что-нибудь из тех взглядов, которые утверждали, например, незыблемость четырех „К—“ Kinder, Küche,
Kleider, Kirche (дети, кухня, платья, церковь), было немыслимо.
Это было бы неслыханной дерзостью, опасным новшеством, признаком той заразы, кото
рая шла из Парижа, но Зудерман — он был тогда еще молод, — осмелился.
Он, начавший писать в 80-х годах, когда драматургическая мысль Европы была под могуще
ственным воздействием великого норвежца, возжаждал сыграть роль немецкого Ибсена.
Разумеется, Зудерма
(К 70-летию со дня рождения писателя)
новский „ибсенизм оказался, как говорят немцы, своего рода „эрзатцем . Ибсеновский анархизм, ибсеновское бунтарство вышло под пером Зудермана фальсифицированным. Это был великолепный фабрикат — суррогат высшего сорта. У Ибсена куколка Нора выростает в протестующую че
ловеческую индивидуальность и, разрывая с мещанином-мужем, бросает гордый вызов буржуазной семье.
И у Зудермана есть бунтарка Магда. Магда — знаменитая артистка. Слава и гордость оперной сцены. Но для того, чтобы уйти в театр, она должна была уйти из дома. Порвать с ним. Нанести позор фамильной чести , оскорбить благородного ста
рика - отца. Но Магда завоевательница, но Магда пролагательница путей, ведущая к освобождению женщины.
Таково задание Зудермана. Но во что же оно вылилось в пьесе? В слащавое примирение прекраснодушного отца с бурной, но по немецки санти
ментальной дочерью. И эта маленькая, домашняя революция — буря в стакане воды. И хорошо знаю
щий свою публику, уважающий свою публику, Зудерман так искусно распределил свето-тени в драме,
что чувства добрые , какие хотел он пробудить в зрителе, действи
тельно пробуждаются, только... Только сквозь слезы умиляющийся зри
тель так и не знает до конца, кому же он отдаст свое добродетельное бур
жуазное сердце, этой ли гордой актрисе, блудной дочери, возвращенной в отчий дом, или ему, этому патриарху, с седыми во
лосами и с выправкой бывшего военного. Кто прав в неравном споре? Зудерман таинственно молчит, но публика в молчании этом читает то, что отвечает ее тради
ционным взглядам: прав старик-отец. Так снижается Нора. Так превращается она в немецкий суррогат.
И во всех других своих драмах Зудерман, пугаю
щий публику завязкой, в которой он намекает на социальную сложность и
С
тарик Зудерман празд
нует 70-летие своего рождения.
„И на нашей улице праздник , — говорят в буржуазных кварталах Бер
лина. Буржуазным кварталам есть, в самом деле, что праздновать, есть кого поздравить. Зудерман — это их писатель. „Зудерман — это провозвестник их морали, той „новой морали , которая родилась на рубеже старого и нового века, - на стыке 19 и 20 столетий.
Это была эпоха, когда некоторые ценности домашнего быта горожанина, построившего солидно скромный гогенцоллерновский Берлин, подверглись ревизии. Нравы, кое в чем еще отзывавшиеся привкусом почти что феодальным, омолаживались. Созда
валась проблема семьи, проблема свободного чувства, проблема свободной женщины. Русский декадент Треплев в чеховской „Чайке когда-то негодовал на пьесы современных ему драматургов за то, что в них стараются выудить „мораль — мораль узенькую, маленькую, удобную в домашнем быту .
Вот, именно такая мораль и выковывалась в чинных бюргерских семьях, начинающих заводить свои хозяйства на чисто-буржуазный манер. У немецкого буржуа, несмотря ни на какие „декадентские вея
ния , оставалась неизменной опора — уважение к брачным законам, к традициям сыновнего почитания.
Можно было менять что угодно — моду, фасон пиджака, размеры декольте, но менять что-нибудь из тех взглядов, которые утверждали, например, незыблемость четырех „К—“ Kinder, Küche,
Kleider, Kirche (дети, кухня, платья, церковь), было немыслимо.
Это было бы неслыханной дерзостью, опасным новшеством, признаком той заразы, кото
рая шла из Парижа, но Зудерман — он был тогда еще молод, — осмелился.
Он, начавший писать в 80-х годах, когда драматургическая мысль Европы была под могуще
ственным воздействием великого норвежца, возжаждал сыграть роль немецкого Ибсена.
Разумеется, Зудерма