ФИЛОСОФИЯ ТЕАТРА У ТОЛСТОГО




Л


ев Толстой подошел к русскому театру в самую тяжелую его пору. На скучном перепутьи, когда «первоначальные накапливатели» Ост
ровского уже воспринимались не в их социальной
злободневности, а только в актерском мастерстве, тоже замиравшем, и когда чеховские герои оскудения, герои эпохи экономических кризисов еще толь
ко занимали скамьи подсудимых или доживали свои дни в покосившихся усадьбах умирающего барства,—театр пробавлялся русско-французской по
шлятиной вспышек у домашнего очага. Ибсен и Гауптман просачивались с трудом сквозь эту густую мутно-мирную альковную драматургию, все время оставаясь чужими и чуждыми для широких масс, взыскующих театра.
В эти печальные дни к запустелому театральному зданию подошел «великий мужик» и своею мощью не только удержал старую театральную громаду от разрушения, но вдохнул новую, крепкую, сочную, яркую, здоровую жизнь в театральную атмосферу.
Ожил театр, ожил актер, ожила сцена. Повеяло бодростью и верой в себя, в искусство, в его социальную силу... Варламовы, Ермоловы, Федотовы, скучавшие в пережитках старого творчества, радостно справляли свою вторую молодость,
а молодежь, задыхавшаяся под бременем канонов старины—почувствовала широкий простор, как в далекие дни первого «Ревизора»...
Что говорить, если даже Савина отвернулась от французско-нижегородского кружева мещанскибуржуазных драм и показала в Акулине такое искусство, какое не грезилось ни ей самой, ни ее восторженным и присяжным поклонникам.
«Власть тьмы» властно завладела умами, творческими порывами и восторгами театра. «Плоды просвещения» — принесли свои освежающие плоды и для театра и для зрителя. Ожила театральная жизнь не только за монастырской стеной «императорских театров», но, что еще важнее, весенний поток захватил всю провинцию,
Читайте хронику театров за девяностые годы. Подсчитайте, сколько новых талантов выявилось настоящих, беспокойных, волнующих! Сколько новых зрителей обрел еще так недавно скучающий театр. И всюду и везде одно имя Толстого, отдавшего театру свои творческие мечты и силы. Его работа над постановками, его присутствие на репетициях, сначала у себя дома, затем где-то у Приселковых, где «Власть тьмы» увидела
впервые свет рампы, его присутствие в театре на представленнях—все это как будто оживляло
замершую и замерзающую жизнь девяностых годов
Казалось, будто и сам он обрел себя, освободился от скучно-лампадных настроений яснополянского скита, заговорил живою речью... Не моралиста-проповедника, а языком большого художника, который из глины жизни лепил живые образы, трепещущие и ищущие правды.
Истинно-великое не знает преград. Это волжские вешние воды, вливающиеся в море таким же морем, бурлящим, победным. И победный полет толстовского драматургического гения захватил всю Европу и перекинулся через океан, в Америку. И везде—сначала испуг, сначала предостерегающий окрик фарисеев искусства, лицемерных Тартюфов, более всего пекущихся о благопристойности и нравственности, а затем победный клич!.. «Тьмагорит и сверкает в Берлине, в Париже, в Брюсселе, спускается в апельсиновые рощи Испании и Ита
лии,—и итальянский трагик Цаккони, наскучивший себе и другим ветошью театрального маска
рада, почувствовал в Никите («Власть тьмы») настоящие трагические глубины и высоты!
И не год, и не два, и не три продолжается это триумфальное шествие Толстого по театрам всего мира. Уже никто не рискует повторить того, что было сказано богомольной старой дурой, как Пушкин называя царскую цензуру, в Лейпциге:
— «Власть тьмы» должно запретить в виду ее в высокой степени отвратительного содержания.
Негодованием ответила масса рабочих предместий Берлина на попытку запрещения пьесы Толстого на сцене народного театра, и «Власть
тьмы» покоряет всех. И стариков, вспомнивших юношеские впечатления «Разбойников», и моло
дежь, которая в лице Гауптмана склонила свою голову перед торжествующим социально-реалистическим театром Толстого.
Кончаются девяностые годы. Над «Властью тьмы» работает Художественный театр. Эта поста
новка указала театру границы его возможностей и пути к грядущей славе.
И тем не менее мы читаем суровый, ригористический приговор Толстого-моралиста над самим собою, над Толстым-драматургом.
Развенчивая Шекспира с тою непререкаемой простотой и ясностью, на которую был способен только Толстой, верный своему принципу: «кто ясно мыслит—тот ясно говорит»,—он не пощадил и себя и своих творений.
— «И пускай не думает читатель, что я исключаю написанные мною случайно театральные пьесы из этой оценки современной драмы»...
Но даже соглашаясь с суровым приговором Толстого, мы должны исключить его пьесы, потому
что они удовлетворяют именно тем требованиям, какие он предъявляя ко всякому художественному произведению, а к драмам в особенности.
Он писал:
«Достоинства всякого поэтического произведения определяются тремя свойствами:
1) Содержанием произведения (чем содержание значительнее, т.-е. важнее для жизни людской, тем оно выше).
2) Внешней красотой, достигаемой техникой, соответственной роду искусства. Так, в драмати
ческом искусстве техникой будет: верный, соответствующий характерам лиц язык, естественная и вместе с тем трогательная завязка, правильное ведение сцен, проявление и развития чувства, — и чувство меры во всем изображаемом.
3) Искренностью, т.-е. тем, чтобы автор сам живо чувствовал изображаемое им. Без этого условия не может быть никакого произведения
искусства, так как сущность искусства состоит в заражении воспринимающего произведение искусства чувством автора».
Этим положениям, характеризующим эстетические и социальные элементы искусства, в полной мере удовлетворяют яркие, колоритные, глубокие, правдивые и волнующие произведения Толстого.
И потому юбилей Толстого не может пройти мимо театра, с которым он связан был своими творческими порывами и перед которым он раскрыл «врата жизни» своей яркой, остроумной сатирой «Плодов просвещения» и глубокой социальной трагедией нашего старого темного и страшного в своей темноте великого крестьянского царства,— «Властью тьмы».
Киев. ВСЕВОЛОД ЧАГОВЕЦ.