ЛЮДИ В УПРЯЖКЕ

Г
отово! Пошел!
— Эх вы... советские!
Щелкает кнут, звенят бубенцы.
Три человека, навалясь в постромках, берут с места и вывозят за ворота старый тарантас.
Люди, впряженные в бричку, переходят на рысь. Жилы на лбу у них вздуваются, по лицам, мешаясь с грязью, течет пот; они хрипят, задыхаясь, и ловят воздух широко откры
тыми ртами. В волосы и в бороды их вплетены, как в гривы лошадей, ро
зовые ленточки, на шеях бренчат, болтаясь, бубенцы.
— Но, пошел! — кричит человек в тарантасе. Он стоит, упершись ногой в облучек, во весь рост, чавкает губами, хохочет, ругается скверно и щелкает длинным ременным кнутом. Он пьян, и красное лицо его искажено торжествующей и злобной усмешкой.
— Фокий Иваныч гуляеть! — говорят мужики, хранят бесстрастное выражение на лицах и опускают, отворачи
ваясь, глаза. Надо слишком хорошо
изучить эти лица, чтобы судить по ним о чувствах, владеющих в эти ми
нуты людьми, чтобы в морщинках, прорезавших вдруг их лбы, в их сощуренных, потемневших глазах, в угрюмо опущенных уголках их губ — по
чувствовать смертельную ненависть, сжигающую их сердца.
Ребятишки высыпают на улицу и толпой бегут, крича, свистя и улюлюкая, за громыхающим тарантасом, це
пляются сзади и бросают палки под колеса. Странный поезд движется по деревне, колесит по ее кривым зако
улкам, выезжает на площадь, к церкви, к лавке, к сельсовету, и через час,
объехав все село, возвращается назад. Упряжные люди снимают с себя бубенцы; они дрожат измученно и са
дятся, едва выпутавшись из постромков, прямо на землю во дворе.
— Ну... прощаю, так и быть! — говорит пьяный человек, сходя с таран
таса и икая; — знайте, мою доброту! Прощаю долг!..
... Саратовская деревня называется Черный Ключ, кулак и ростовщик Фокий Иванович носит фамилию Давы
дова. Первые материалы расследования сухо гласят, что в одно из ноябрьских
воскресений, призвав трех безнадежно задолжавшихся у него полунищих деревенских бедняков, Давыдов предло
жил им на выбор — или свести к нему в обеспечение долгов и процентов последнюю скотину со дворов, или про
катить его, обещая простить в этом случае долг, в бричке по селу. Они выбрали последнее.
Если бы не официальные материалы— трудно было бы всему этому поверить: такой дореформенной жутью, таким дыханьем крепостных времен веет от этой дикой сцены!
Какая степень забитости, какое отсутствие общественного сознания должно быть у деревни, молчаливо снося
щей этот позор? Как далеко, в стороне от всех путей культурного строитель
ства стоят еще эти «Черные Ключи». Какие нетронутые, исконные пласты не
вежества, косности, хамства, надо еще сдвинуть там, чтобы из под них выг
лянуло новое лицо настоящей советской деревни.
А. Зорич

ПИСЬМО ИЗ СОРРЕНТО

Искренно поздравляю вас, милейший т. Кольцов, с «Чудаком».
Считаю вас одним из талантливейших чудаков Союза Советов, уверен, что под вашим руководством и при деятельном участии таких же бодрых духом чудодеев, журнал отлично оправдает знаменательное имя свое.
Что есть чудак? Чудак есть человекоподобное существо, кое способно творить чудеса, не взирая на сопротивление действительности, всегда — подобно молоку стремящейся закиснуть.
Лично сотрудничать в журнале вашем едва ли найду время, но — разрешите рекомендовать вам знакомого моего, Самокритика Кирилловича Словотекова.
Самокритик — подлинное имя его, данное ему родителем при крещении. Человек он уже довольно пожилой, но «начинающий». Беспартийный. Отношение к алгоголизму — умеренное.
Всего доброго — и хорошего успеха.
А. ПЕШКОВ
ЧУДАК благодарит дорогого Алексея Максимовича за приветствие и ободрение. Рекомендованный им тов. С. К. Словотеков приказом по Чудаку зачисляется на вещевое и продуктовое довольствие с № 1 журнала.
Ниже приводим первый рассказ тов. Словотекова.

ФАКТЫ

I
В часы, свободные от занятий в Трахтресте, ходит Иван Иванович Унывающий по улицам, посматривает на подобных ему сов-человеков и, выковыривая из действительности все, что похуже, мысленно поет весьма известный романс:
Скажи, Россия, сделай милость, Куда, куда ты устремилась?
А в душе его тихо назревал розовый прыщик надежды... Погуляет, сладостно насытится лицезрением злодеянии со
ветской власти и, зайдя к тому или иному из сотоварищей по тихому озлоблению, рассказывает ему вполголоса:
— Окончательно погибают! Зашел, знаете, в гастрономический магазин, главный приказчик, очевидно, чей-то знатный род
ственник и потому — глухонемой, помощники его в шахматы играют, а на улице — длиннейшая очередь голодного народа за яйцами, чайной колбасой, маслом, сыром; вообще — анархия! Спрашиваю: это — какой сыр? Бесстыдно лгут: швейцарский! Позвольте, — говорю, — как же у вас может быть швейцарский сыр, когда нет у вас никаких отношении со Швейцарией? И не может быть у вас ни сукна аглицкого, ни духов французских, ни обуви американской и ничего настоящего, а торгуете вы только имитациями и репродукциями общечеловеческих товаров и сами вы отнюдь не настоящие куль
турные люди, а тоже имитации и весь ваш карьеризм тоже неудачная имитация европейского социал-демократизма, про
тив которого я... впрочем, имею честь кланяться! Иронически засмеялся и ушел, знаете...
Сотоварищ по озлоблению не верит ему, но сочувственно мычит:
— Мужественный вы человек... А Иван Иванович хорохорится:
— Вот увидите, я им скажу правду! Скажу прямо в глаза, за всех нас скажу! Потому что я уже не только надеюсь, но и верю!
И, ведь, действительно — сказал.
Как-то, находясь в состоянии глубокой задумчивости и нежно лелея прыщик сладкой надежды своей, зашел Иван Иванович в магазин — лимон хотел купить — и на вопрос приказчика:
— Что желаете, гражданин?— ответил искренно:
— Мне бы — термидорчик!
Самокритик Словотеков