К. РУДАКОВ

СТЕКЛА И ОПРАВА

С
отрудник ленинградского Кубуча, тов. Кисельгоф получил от отца посылку из Нью-Йорка.
В письме, незадолго перед этим прибывшем в Ленин
град, старик писал, что ему захотелось сделать что-нибудь приятное сыну и, так как ограниченные средства не позволяют ему ничего большего, он высылает одновременно с этим скромный подарок — роговую оправу для очков.
Он писал также, что прежде чем принять эту оправу, его трижды вызывали для объяснений в главный Ньюйоркский почтамт.
Чиновники никак не могли понять, зачем ему понадобилось отправить этот подозрительный предмет в СССР. Они видели здесь какую-то заднюю мысль, какое то тайное намерение, какой-то замаскированный дьявольский план, и явно заподозрили в старике скрытого агента Коминтерна.
— Подарок! — убеждал старик, по-российски прижимая обе руки к груди: — понимаете, подарок!
— Пошлите ему лучше пять долларов. — Но он не нуждается в деньгах.
— Следовательно, он может сам купить себе оправу. — Но я хочу доставить ему удовольствие.
Они пожимали плечами и глядели на него недоверчиво и испытующе.
Потом его попросили в отдельную комнату, и там в течение сорока минут с ним беседовал с глазу на глаз, чередуя любез
ности с угрозами, какой-то субъект в штатском. Не сочувствует ли он коммунистическому перевороту в России?
Может быть, это конспиративный знак, шифрованное сообщение о размерах американских морских вооружений, условный мандат на представительство в зловредной революционной организации?
Господин Кисельгоф поступил бы лучше, если бы сразу открыл всю правду, не побуждая гуманные американские власти к находчивым мерам. Господин Кисельгоф ошибается,
думая провести доблестную американскую полицию столь наивными ухищрениями!
Отпираться и отрицать бесполезно, полиции все известно! Господин Кисельгоф, улыбаясь, отрицал, однако, и отпи
рался; немалых трудов стоило ему доказать политическую лояльность заподозренных в коммунистическом коварстве роговых очков.
В конце концов, посылку приняли все же и его отпустили, отечески посоветовав на прощанье воздерживаться впредь от подобных легкомысленных, бросающих на него тень и несовместимых со спокойным его пребыванием на территории американской республики, поступков...
Всякие связи с отцом у Кисельгофа были потеряны уже лет пятнадцать тому назад — и он был искренне рад теперь наивным строкам и трогательному подарку старика.
В конце января посылка, весившая 20 грамм, прибыла в Ленинград. Когда Кисельгоф пришел получить ее па почту, дежурный чиновник, согласно правил, вскрыл при нем крохотный пакетик и извлек из футляра роговую оправу.
— Выдаче не подлежит, — сказал он равнодушно, повертев футляр в руках: — в оправе нет стекол.
— Что-ж из этого?
— А вот то. Посылка возвращается в Нью-Йорк. В публике засмеялись.
— Позвольте! — сказал Кисельгоф: — какая же разница, со стеклами или без?
— Ну, стало быть, есть разница. — Да вы объясните.
— Что же я вам объясню? Такой закон. Не я законы пишу. Следующий!
Кисельгоф позвонил управляющему таможней Люкке. Он объяснил, что какой бы то ни было материальный интерес отсутствует здесь, что ни одной валютной копейки на посылку не затрачено, и что весь вопрос в том, что ему не хотелось бы возвратом подарка огорчить, взволновать старика.
—Ничего не могу! — сказал Люкке. — Без стекол нельзя. Это незаконно.
— А со стеклами?
— Со стеклами сколько угодно. — Как же быть?
— Пошлите в Нью-Йорк рецепт, пусть там вставят стекла, тогда пропустим.
— Но ведь это нелепо.
— Возможно. Но таможня здесь непричем. Кисельгоф обратился в РКП
— Не может быть?! — возмутился, выслушав его, инспектор. — Какая чушь!
Он позвонил в таможню. Люкке ответил ему то же, что говорил давеча и самому Кисельгофу: оправа для очков не значится в списке дозволенных к ввозу предметов.
ПРОИЗВОДИ­ ТЕЛЬНОСТЬ
— Хуже всех у нас все-таки часовая стрелка работает. Пока до четырех дотянет!
Инспектор пожимал плечами. Возмущение его остыло, и он явно затруднялся, как поступить дальше. Когда Кисельгоф стал настаивать, он сказал:
— Но что же я могу, товарищ, раз такой порядок? Не я его установил.
Кисельгоф, не сдаваясь, обратился к прокурору. Прокурор возмутился еще больше.
— Да что вы говорите?! - воскликнул он: — рецепт? В Америку?! Какая дикость!
— Представьте. И вот уже неделю хожу, и на почту, и в таможню, и в РКИ и к вам вот!.. — Ну, сейчас, сейчас...
Он вызвал заместителя заведующего таможней Гебнера. — Что поделаешь! — сказал Гебнер: — закон!
— Но ведь это абсурд! В Нью-Йорке лошади будут смеяться, когда там получится рецепт. — В Нью-Йорке лошадей нет.
— Я — фигурально. Поймите, он вставит стекла здесь! Ну, при вас, если хотите вставит, чтобы вы не думали, что он спекулировать будет этой несчастной оправой.
— Невозможно. Вы же сами следите, чтобы соблюдались законы. У нас положение.
— Глупое положение!
- Совершенно верно. Но не я его вырабатывал.
Прокурор положил трубку. Избегая смотреть на Кисельгофа, он развел руками.
— Ну, как же? — спросил Кисельгоф.
— Да понимаете... глупо, конечно, но у них приказ. Что же я могу? Не я писал приказ...
В переговоры оказались втянутыми в общем двенадцать служебных лиц в разных инстанциях и ведомствах.
Все они сошлись на том, что порядок глуп, искренне и дружно возмущались этим порядком, и доказывали, что отнюдь не они виноваты в том, что он установлен.
Простая же мысль о том, что надо поднять вопрос об изменении этого порядка, раз он глуп, никому из них не пришла, однако же, в голову.
Переговоры шли десять дней. На одиннадцатый, роговая оправа с рецептом на стекла ушла обратно в Нью-Йорк.
А. Зорич