Л. БРОДАТЫ
Mой
дорогой!
Давно собирался тебе написать, да все как-то не выходило. Сейчас ночь. На улице шумит весенний дождь. Жена спит. За фанерной стенкой храпит сосед — бухгалтер. Храпит, как слон. Противно слушать.
Ах, если бы ты знал, как все это мне надоело! Надоел этот шум, гам, барабан. Главное надоело жить в клоповнике с женой и сыном.
Сын уже большой — восемнадцать лет. Комсомолец. Он сейчас на собрании. Хочется иметь отдельную комнату, где был бы письменный стол, книги и больше ничего. Пить чай с лимоном и черный кофе. Но ни того, ни другого нет. Есть суррогат.
Есть клопы и диван с торчащими пружинами. Спать на нем, как на баранках. Будь он проклят!
Я знаю, ты скажешь, что это рутина, что это поправение. Но куда еще к чорту леветь? Куда еще революционней? Итак уж за хлебом стоишь в очереди. Вот тебе наши достиже
ния — заборные книжки. Недавно читал в «Правде» твою статью про классового врага. Должен тебе откровенно сознаться, что я не вижу его. Где этот классовый враг? Где он?
Помнишь, когда мы были с тобой на фронте под Черным Яром, я знал определенно, вон там в окопах лежит враг. И командовал — «По врагу, целься в голову. Пли!»
А теперь где классовый враг? Не вижу его, не вижу. Вот у нас тут в доме объявили лишенцем некого Петрякова,
якобы за то, что его отец до революции содержал сапожную мастерскую. А на проверке оказалось чепуха.
Оказалось, его отец был таким же кустарем-сапожником, как и он сам. И сколько таких Петраковых?
У нас в сельсоюзе 11 человек внесли в список лишенцев. Из них только один оказался настоящим, а остальные десять восстановились. Но что они за это время пережили? Сколько испортили себе крови, нервов?
Зачем это понадобилось? Чтоб только людей оторвать от работы и действительно сделать их врагами советской власти. Я понимаю, конечно, ты скажешь — отдельные ошибки, но в основном классовая линия, революция, третье, десятое. Я, сам знаешь, еще в 7 классе гимназии писал «революцияс большой буквы. И в тюрьме сидел, и в красной армии 5 лет отбарабанил. Но я устал.
Скажи пожалуйста, ведь имею же я право на мало-мальские спокойные человеческие условия? Имею же я право быть уверенным, что завтра меня нс вычистят со службы и не выгонят из комнаты? Ты знаешь, вот тут один сослужи
вец из Москвы привез немецкий журнал «Ди Boxe». И ты знаешь, так, по совести, мне тебя стесняться нечего, я рас
сматривал рекламы, картинки, и у меня слюнки текли. Как хорошо, вкусно и уютно живут люди!..
Николаи Александрович поставил точку. В комнату вошел его сын.
— Ну и мокреть, — сказал он громко, стряхивая с картуза дождевые капли.
— Тише, Виктор, не видишь, мать спит! — остановил его сердито Николаи Александрович.
— Жратвы нет никакой? спросил он шопотом и, заметив на столе колбасу и хлеб, придвинул их к себе и полюбопытствовал:
— Ты куда это письмо накатал? — В Москву.
— Можно прочесть? — Пожалуйста.
— Мать моя родная!.. Вот так письмецо!.. — воскликнул через несколько минут Виктор. — Вот так революционер! А еще при царе в тюрьме сидел. Да ведь это же панихида по революции. Да ведь это же настоящий правый уклон! Да ведь так торговки на базаре рассуждают!
— Ну, ну, молод ты еще меня учить! - вспыхнул Николай Александрович, посмотрел злобно на двигающиеся челюсти сына и закурил.
И вот, когда он дрожащими от волнения пальцами зажигал папиросу, он вдруг ясно вспомнил, как будто это было вчера.
Он вспомнил, как 20 лет тому назад, когда он поспорил со своим отцом, то отец, — присяжный поверенный и либерал, — так же, как и он сейчас, крикнул:
- Ну, ну, молод ты еще меня учить!
И так же у отца дрожали пальцы, и смотрел вот с такой ненавистью.
Николаю Александровичу стало совестно. Он хотел объясниться, он хотел об этом случае рассказать сыну, но вместо этого сказал грубо:
— Туши свет, а то завтра надо рано вставать.
Б. Левин
НЕ ОТОСЛАННОЕ ПИСЬМО
Mой
дорогой!
Давно собирался тебе написать, да все как-то не выходило. Сейчас ночь. На улице шумит весенний дождь. Жена спит. За фанерной стенкой храпит сосед — бухгалтер. Храпит, как слон. Противно слушать.
Ах, если бы ты знал, как все это мне надоело! Надоел этот шум, гам, барабан. Главное надоело жить в клоповнике с женой и сыном.
Сын уже большой — восемнадцать лет. Комсомолец. Он сейчас на собрании. Хочется иметь отдельную комнату, где был бы письменный стол, книги и больше ничего. Пить чай с лимоном и черный кофе. Но ни того, ни другого нет. Есть суррогат.
Есть клопы и диван с торчащими пружинами. Спать на нем, как на баранках. Будь он проклят!
Я знаю, ты скажешь, что это рутина, что это поправение. Но куда еще к чорту леветь? Куда еще революционней? Итак уж за хлебом стоишь в очереди. Вот тебе наши достиже
ния — заборные книжки. Недавно читал в «Правде» твою статью про классового врага. Должен тебе откровенно сознаться, что я не вижу его. Где этот классовый враг? Где он?
Помнишь, когда мы были с тобой на фронте под Черным Яром, я знал определенно, вон там в окопах лежит враг. И командовал — «По врагу, целься в голову. Пли!»
А теперь где классовый враг? Не вижу его, не вижу. Вот у нас тут в доме объявили лишенцем некого Петрякова,
якобы за то, что его отец до революции содержал сапожную мастерскую. А на проверке оказалось чепуха.
Оказалось, его отец был таким же кустарем-сапожником, как и он сам. И сколько таких Петраковых?
У нас в сельсоюзе 11 человек внесли в список лишенцев. Из них только один оказался настоящим, а остальные десять восстановились. Но что они за это время пережили? Сколько испортили себе крови, нервов?
Зачем это понадобилось? Чтоб только людей оторвать от работы и действительно сделать их врагами советской власти. Я понимаю, конечно, ты скажешь — отдельные ошибки, но в основном классовая линия, революция, третье, десятое. Я, сам знаешь, еще в 7 классе гимназии писал «революцияс большой буквы. И в тюрьме сидел, и в красной армии 5 лет отбарабанил. Но я устал.
Скажи пожалуйста, ведь имею же я право на мало-мальские спокойные человеческие условия? Имею же я право быть уверенным, что завтра меня нс вычистят со службы и не выгонят из комнаты? Ты знаешь, вот тут один сослужи
вец из Москвы привез немецкий журнал «Ди Boxe». И ты знаешь, так, по совести, мне тебя стесняться нечего, я рас
сматривал рекламы, картинки, и у меня слюнки текли. Как хорошо, вкусно и уютно живут люди!..
Николаи Александрович поставил точку. В комнату вошел его сын.
— Ну и мокреть, — сказал он громко, стряхивая с картуза дождевые капли.
— Тише, Виктор, не видишь, мать спит! — остановил его сердито Николаи Александрович.
— Жратвы нет никакой? спросил он шопотом и, заметив на столе колбасу и хлеб, придвинул их к себе и полюбопытствовал:
— Ты куда это письмо накатал? — В Москву.
— Можно прочесть? — Пожалуйста.
— Мать моя родная!.. Вот так письмецо!.. — воскликнул через несколько минут Виктор. — Вот так революционер! А еще при царе в тюрьме сидел. Да ведь это же панихида по революции. Да ведь это же настоящий правый уклон! Да ведь так торговки на базаре рассуждают!
— Ну, ну, молод ты еще меня учить! - вспыхнул Николай Александрович, посмотрел злобно на двигающиеся челюсти сына и закурил.
И вот, когда он дрожащими от волнения пальцами зажигал папиросу, он вдруг ясно вспомнил, как будто это было вчера.
Он вспомнил, как 20 лет тому назад, когда он поспорил со своим отцом, то отец, — присяжный поверенный и либерал, — так же, как и он сейчас, крикнул:
- Ну, ну, молод ты еще меня учить!
И так же у отца дрожали пальцы, и смотрел вот с такой ненавистью.
Николаю Александровичу стало совестно. Он хотел объясниться, он хотел об этом случае рассказать сыну, но вместо этого сказал грубо:
— Туши свет, а то завтра надо рано вставать.
Б. Левин