МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

КАПЛЮШКИ
Из полуподвальных окон ресторанной кухни, вместе с горячим воздухом и запахами пищи, неслась визгливая брань. Ссорились две судомойки.
Ссора была страстная. Это была не просто пере
бранка. В бранных словах высказывались принципы. Я остановился около железных перил и прислушался. Через минуту мне даже удалось в кухонном и подвальном мраке различить фигуры ссорившихся. Они стояли друг против друга у лоханки и перемывали тарелки. Одна была помоложе, а другая совсем стара. Из старой и сыпался этот поток колючих слов. Остроносая, с почти по-старчески запавшим ртом, но еще вертлявая и подвижная, она размахивала бе
лыми крепкими руками, в которых сверкали, как у жонглера, тарелки, и кричала:
— Это работа? Какая же это работа? Да за такую работу в шею гнать надо! Какая же это работа!
Другая судомойка, к которой явно относились эти слова, работала в самом деле более флегматично, хотя очень усердно. В ее руках тоже довольно живо вращались тарелки, выле
тавшие из грязной воды, и, вытертые, отлетали на сухую полку. Было ясно, что человек работает, как может, и ника
ких упреков не заслуживает. Но, прислушавшись, я понял, что спор все-таки принципиального характера. Представле
ние о труде у старой судомойки было очень требовательное. У нее был высокий идеал трудового напряжения. Не знаю, следовала ли она сама ему, но непримиримость ее была чисто идейная.
Она продолжала выкрикивать с озлобленным фанатизмом: — Да нешто это работа, как нынче работают? Тьфу на такую работу!
Она плевала в сторону необычайно выразительно, изгибаясь всем телом. Она содрогалась от злобы. Мне казалось, что тарелки превратятся в порошок в ее руках.
Более флегматичная спокойно огрызалась:
_ Да чего тебе надо? Как тебе еще надо работать? Сама не знаешь, чего мелешь.
Я перегнулся через железные перила и принял участие в споре (судомойки все равно заметили, что я прислушиваюсь).
— Как же нужно работать, тетка? В самом деле как же нужно работать?
Я приблизился к окну, и меня обдало чадом и смрадом. Из всех видов труда черная кухонная работа мне издавна кажется наиболее непривлекательной, тяжелой, грязной. Осо
бенно безрадостный труд, по моему. Стоять в такой кухне, в таком смраде и изо дня в день, из недели в не
делю, из года в год перемывать грязные тарелки. По моему, это героическая работа. Чего же хочет еще эта старуха? Чем она недовольна? Как еще нужно работать, чтобы удовлетворить ее ненасытное требование?
Она продолжала ворчать и плеваться:
— Ишь, работа какая! Да за такую работу...
Но на мой вопрос она не ответила. Может быть, не слышала, может быть, глуховата. Но я хотел получить от нее ответ во что бы то ни стало. Меня заинтересовало это. В самом деле, что ей нужно?
Она работала хорошо. Другая тоже не плохо. Откуда это озлобленное неудовлетворение? Какая же существует норма для работы судомойки? Я громче спросил:
— Гражданка, да скажите же, как надо работать? Чего вы зря ругаетесь?
Она повернула ко мне лицо. Я увидел старое лицо подвального, кухонного раба. Ясные, довольно еще большие глаза смотрели из сборища крупных морщин. В этих глазах была мука многолетнего трудового истязания, возведенного
в закон, и открыв старушечий полубеззубый рот, она ответила:
— Как работать? Чтобы каплюшки с носа капали- вот как надо работать!
Это была формула. В этой формуле было что-то вековое, тяжелое, неотвратимое. Я отогнулся, наконец, от железных перил и ушел.

ВОР В

ор пошел воровать. В квартиру. Это напрасно думают, что воры очень уж бесшумно ходят по чужим квартирам и обладают какой-то исключительной ловкостью. Нет, они ходят, как все люди, и делают свое дело резко, бес
церемонно, грубо. Но в этой квартире было что-то особо опасное. Чересчур уж громко взвизгнул замок под отмычкой. Много возились за стеной в соседней квартире, хлопали дверьми на лестнице, вообще было тревожно. К тому же в квартире спали не только старуха - хозяйка с детьми, как ожидал вор, а понаехали какие-то здоровенные дяди — один спал в столовой на кушетке, другой в кабинете отсутствовавшего хозяина.
Но возвращаться было нелепо. Это редко бывает в практике воров — не кончать начатого дела.
Вор, стараясь не шуметь, направился к буфету, где должно было быть серебро. В окно упал яркий прямоуголь
ник лунного света. Он наполовину осветил спящего, белую скатерть на столе, неубранные стаканы, чайник. Вор осто
рожно отступил в тень и замер. Из соседней комнаты донесся тихий продолжительный вздох. В буфета что-то резко трес
нуло, скрипнуло. Из соседней комнаты было слышно звенящее стрекотание.
На вора это не действовало. Он знал все звуки ночи. Знал, как стонут, смеются, плачут, скрежещут зубами со сна люди. Знал, как скрипит и трещит, рассыхаясь, мебель. Как звенят стекла от далеких сотрясений, как шипят и бьют на все лады часы. В этих звуках вор чувствовал себя, как в род
ной стихии: все было ему знакомо и понятно. И сейчас он воспринимал их, как должное. Но случилось нечто непредвиденное.
Он уже подошел к буфету, выдвинул ящик, как что-то мягким, осторожным движением прикоснулось к его ноге. Прикоснулось беззвучно, но не уходило. Вор замер. Он не смел оглянуться. Прикосновение было такое осторожное, ужасное в своем спокойствии и уверенности.
Собака? Кошка? Нет. Другое.. Оно сейчас схватит. Вот еще секунда. На лбу и всем лице вора выступил пот. Руки задрожали и опустились. Неужели он погибнет? Ведь это какая судимость! Восьмая. Как тяжело теперь попасться. Он плохо себя чувствует. А какой далекий путь до тюрьмы.
Надо бежать. Лестницы, двери, запертые ворота, сторожа, дворники, свистки, избиение. Ах, как они бьют! Как безжалостно бьют вора!
Что же это? Оно не уходит. Оно издевается от уверенности в своей силе. Посмотреть. Нагнуться.
Все это длилось секунду. Вор постарел за мгновенье. На когда-то пышной, а теперь полуоблезшей голове несомненно подбавились седые волосы.
Больше секунды он не мог стоять. Судорога прошла по телу. На кушетке повернулся спящий. Вор в панике согнулся и движением животного скользнул под стол. Еле сдерживая дыхание, он прижался к ковру и замер. Вокруг было тихо. Он лежал с минуту. Отдышался и, словно после болезни, чувствуя, как все члены отяжелели, осторожно подполз к буфету.
На том месте, где он стоял и где произошло все это, лежал большой детский мяч.
Это он тихо покатился по неровности пола и прикоснулся к ноге вора.
Ефим Зозуля