МИЛОСЕРДНЫЙ ЕРШОВ

В природе иногда наблюдается удивительная путаница. Эта роковая несправедливость заставляет нас воскликнуть:
— Здесь что-то не так!
Весьма часто суфлер драматического театра играет в своей скромной будке поочередно всех героев суфлируемой нм пьесы. Он играет с чувством, закатывая глаза, поднимая брови, расточая вхолостую огромный темперамент. Право, иногда он играет лучше, чем актеры на сцене. Вместо того, чтобы потрясать сердца с подмосток, он весь свой век сидит в пыльной будке.
Небрежный повар кооперативной столовки, злокозненно запекающий гвоздь в шашлык вместо того, чтобы самому быть изжаренным на вертеле за эту халатность, преспокойно зажаривает невинного барашка.
Или, к примеру, еще одни случай этакой житейской неувязки. Некий тов. Ершов вместо того, чтобы быть за
ключенным в исправительной колонии, сам начальствует в этой колонии (под Ленинградом).
Вечером Ершов приходит домой и пьет чай из вычур ных блюдец. «Скормив» десятое блюдце чая, Ершов разде
вается, чтобы улечься спать. Сняв пиджак и сорочку, он в этаком полуголом виде, напоминая чем-то кентавра, бро
сается к телефонному аппарату, срывает трубку и кричит в мембрану:
— Алло! Начальник пожарной команды? Говорит Ершов. Срочно предлагаю вам запрячь лошадей и прибыть ко мне на квартиру. Зачем? Вы уже спите? Немедленно встать!
Начальник пожарной команды спросонья запрягает лошадей и в панике подлетает к крыльцу Ершова. Когда взвол
нованный брандмейстер появляется на пороге комнаты, Ершов неспешно и хладнокровно объясняет:
— Жмут мне сапоги, товарищ. Давят, чортовы дети! Давеча мизинец задником оттер. Так вот мне их самому трудно снять. Подсоби, браток... в порядке трудовой дисциплины.
Толстый брандмейстер, кряхтя и пыжась, стягивает сапоги с начальника колонии, потом разматывает начальничьи портянки и, перекрестившись, звеня бубенцами, уезжает обратно...
К заключенным Ершов нежен и милостив. Изо дня и день он отправляет заключенных на лихих тройках в соседние деревни за спиртом. Отряженные по важному пору
чению маравихеры и домушники скандалят по деревням, скупают у крестьян самогон и пьяные с гиканьем и свистом возвращаются в колонию, загоняя коней.
Одного из заключенных Ершов три раза в один месяц отправляет в город.
— Жалко человека!— говорит Ершов своим приближенным. — У него мать померла. Мать у него скапутилась.
Скончалась у него матушка. Пускай езжает в город — схоронить. Все мы под матерями ходим.
В виду сих трогательных причин упомянутый заключенный хоронит три раза в течение месяца свою преставив
шуюся матушку. Три раза Приезжает он с похорон навеселе и сокрушается хмельным голосом, хватая себя за голову:
— Горе мне, сиротинушке! Померла у меня матушка!.. Шестнадцать лет тому назад изволила помереть. Когда я еще ребенком был...
Как у всякого грешного человека, есть у Ершова маленькая страстишка. Обожает Ершов коров.
— Корова, — говорит он, — мечта души моей! Невозможно мне прожить без коровы. Нет никаких моих сил, чтобы без коровы существовать.
Крестьяне окрестных деревень твердо знают — если есть самая захудалая, паршивая, больная коровенка, которая вотвот уже должна подохнуть от скоротечной чахотки — нужно вести ее к Ершову. Всех коров больных шленской болезнью, копытной гнилью, мытом, голубой паршой надобно нести к начальнику колонии. Он купит. Лишь бы у коров были под глазами темные круги. У Ершова по поводу этих темных кругов имеется своя философия:
— Ежели у коровы чернота под глазами, — значит, она породистая. Которая с чернотой под глазами — непременно ярославка или голландка.
Поэтому всех худосочных коров, если у них черно под глазами, Ершов приобретает для колонии. Коровы мрут, дают мало молока, но Ершов доволен.
— Как-никак — порода!
В день «святой пасхи» благочестивый и милосердный начальник отпускает всех заключенных из колонии.
— Святой праздник ведь для того, чтобы праздновать, а не сидеть. Идите, сердечные, на волю. К пташкам. К травкам. Христос воскресе, чего и вам желаю.
Заключенные уходят, и некоторые, случается, дают деру, посмеиваясь в усы над христолюбивым идиотом-начальником.
Таков Ершов. Судят его сейчас. Сидит он на скамье подсудимых и горюет:
— Некому сапоги стянуть. Мизинец задником натер...
Может быть, скоро житейская неувязка кончится. Посадят Ершова в исправительную колонию. А над ним будет другой — непохожий — начальник. Не христолюбивый. Не милосердный. Трезвый. Умный.
Какой и требуется.
Т у р
К. РОТОВ
НЕ ВЗИРАЯ НА ЛИЦА...
— Ну-с, завтра, значит. Сидор Сидорович, мы нас, с вашего разрешения-с, критикнем-с!.