ВОССТАНИЕ

О
битатели квартиры № 1 встретили октябрьский переворот по-своему.
Это была очень редкая по тем временам квартира,
бесхозяйная. Хозяин - банкир Заграфопуло, не ожидая от растущей революции для себя ничего хорошего, выехал за границу вскоре после июльских событий. Комнаты он роздал знакомым, освободив их от квартирной платы, но с обязательством присматривать за оставшейся обстановкой.
Самую большую комнату занимал господин Харитон, провизор по профессии. Он был изобретателем многочислен
ных косметических средств, обещающих коже возвращение блеска и упругости. Как многие конструкторы, Харитон был увлечен идеей универсального изобретения, он мечтал создать экстракт, одинаково убийственный для гемороя и пер
хоти, и могущий при случае уничтожать клопов и склеивать фарфор. Деликатные навыки этой профессии постепенно перенеслись на самый характер провизора. Он испытывал болезненное желание говорить всем приятное. Он уверял всех женщин, что они очень красивы, и что он едва сдерживает себя, чтобы не влюбиться в них. Он уверял мужчин, что они умны и обаятельны. Все это Харитон проделывал потому, что хотел сам прослыть приятным в глазах окружающих. Все называли его заглаза идиотом, вруном и втирушей.
Та же боязнь неприятного заставляла Харитона не выходить целый день на улицу.
Вторым обитателем квартиры был Лилейко, по прозвищу Макс-практик.
Макс-практик, действительно, был очень практичен. Больше всего он не любил терять вещей, и перочинный нож, на
пример, приковал к себе цепью. Он выражался коротко, но безапелляционно; наиболее любимым его словом было восклицание: «Апоплекс!», выражающее крайнюю степень глупо
сти окружающих, доходящей до ненормальности. Когда он узнал, что большевики хотят 25-го октября взять власть в свои руки, он сказал «Апоплекс!» — и тоже положил це
лый день не выходить на улицу. Способ, каким Макспрактик зарабатывал деньги, был жильцам непонятен, и даже представлялся как бы волшебным оттого, что он зарабатывал не на вещах, а на чем-то неосязаемом — на понижении курса рубля, на разнице в ценах товаров.
Обитательница третьей комнаты возбудила всеобщее сожаление, заявив о своем намерении выйти сегодня на улицу. Это была старушка француженка Ивонна Альфредовна, жившая на пенсии министерства народного просвещения. Она тоже не любила большевиков и боялась уличных боев, но не хотела лишить ежедневной прогулки своего старого мопса Бонифация.
Четвертый жилец звался Сазоновым. Это был боевой офицер в чине полковника, уволенный в отставку по ин
валидности. Он привез с фронта трясение головы и падучую. Знакомясь с человеком, Сазонов немедленно отыскивал в нем черту из-за которой он мог бы начать его ненавидеть. Он ненавидел Лилейко за то, что тот спекулянт, Ивонну Альфредовну — за то, что она француженка, Харитона - потому, что подозревал в нем еврея, и четвертого жильца — актера Арбенина за то, что тот не был на войне. Больше всех полковник ненавидел большевиков и, чтобы не расстраиваться их видом, оставался в этот день дома.
Арбенин тоже презирал окружающих, но на свой манер. Он не различал людей. Старость Ивонны Альфредовны, учти
вость Харитона, раны Сазонова и богатство Лилейко стоили
одинаково в глазах Арбенина. Ничего не стоили. Ко всему человечеству он относился с равным снисходительным сожа
лением, делая некоторое исключение для зрителей. Зрители, отчасти, приближались к человеческому облику. Так что каждый из жильцов мог заслужить временное благоволение Арбенина, сообщив, что вчера был в театре, хотя сам Арбенин не играл, а только обучался в одном из наиболее отдаленных разветвлений Художественного театра, в маленькой студии, руководимой второстепенным актером из не
удачников. Большевиков Арбенин наградил двойной порцией презрения, считая их «могильщиками искусства». Он тоже решил не выходить на улицу до окончания боев и посвятить весь день упражнениям «по системе», — например, во
ображать себя овощем, — огурцом, цветной капустой — как это рекомендовалось в студии, — и вести себя в продолже
ние нескольких часов совершенно так, как вел бы себя огурец, попавши в положение Арбенина.
Таковы были эти пять человек, решившие (за исключением Ивонны Альфредовны) не выходить из квартиры, пока большевики не будут разбиты.
Между тем сражение на улицах разрасталось. Обитатели квартиры могли судить о нем только по звукам. Но все это
обилие звуков, орудийные залпы, трескотня пулеметов, взрывы гранат ничего не говорили жильцам, затворившимся в квартире, — как если бы все эти мортиры, винчестеры и
парабеллумы и гочкисы палили и разрывались на каком-то иностранном языке. Надо было ждать.
К тому же никто из жильцов, кроме Лилейко, не заготовил продуктов и, сильно проголодавшись, они рано легли спать.
На следующий день голод достиг невыносимых размеров. Выйти на улицу теперь нельзя было, стреляли под окнами. Голод усугублялся оглушительной кулинарией Макса-практи
ка, его еда сопровождалась бренчанием кастрюль, потрескиванием яичниц, жестяным визгом раздираемых консервов.
Из его комнаты беспрерывно неслись звуки жевательные, глотательные, рыгательные, пищеварительные, звуки сытости, обжорства, переполнения желудка.
К вечеру внезапно пришла Ивонна Альфредовна. Все бросились ей навстречу. Полковник, провизор и актер посмотрели ей в руки, почему-то ожидая увидеть там продукты.
Но на руках Ивонны Альфредовны сидел, независимо помаргивая красными веками, мопс Бонифаций.
Я хочу есть, - пробормотала Ивонна Альфредовна, — Бонифаций тоже хочет есть.
— Но кто же побеждает? — закричал Макс-практик, — большевики побеждают или мы побеждаем?
— Они окружили дворец, — жалобно сказала Ивонна Альфредовна, - они его разрушают из пушки.
— Апоплекс! — вскричал Макс-практик, видимо впадая в дурное расположение, и ушел к себе, хлопнув дверью.
Остальные не двигались с места.
Эти люди, всю жизнь чуждавшиеся друг друга, вдруг почувствовали взаимную симпатию, солидарность, родство. Это была та, почти сказочная, точка в пространстве, в ко
торой нам с детства обещают пересечение параллельных прямых. Харитон под внимательными взглядами прочих подошел к дверям Макса-практика и деликатно стукнул.
— Господин Лилейко, — сказал он в отворившуюся дверь, — мы не едим вторые сутки, не можете ли вы занять немножко продуктов?
— Новости! — сказал Макс-практик и захлопнул дверь. Тогда, все так же молча, все четверо подошли к дверям
и вдвинулись в комнату. Лица их были невыразительны, глаза горели грабежом. Сазонов подошел к столу и оттолкнул Макса-практика; пустой желудок полковника власт
но требовал восстановления социальной справедливости; он разодрал колбасу на части и вручил каждому по ломтю. Ивонна Альфредовна схватила бутылку с молоком, перед ее
умственными взорами, очищенными голодом, собственность внезапно предстала, как кража, она высосала полбутылки и влила остальное в горло Бонифация. Арбенин набросился на
консервы, в одну минуту пропал в этом человеке весь труд буржуазного воспитания, он яростно набивал рот анчоусами, вареньем, солониной, томатами. Тихий провизор Харитон за
лез под кровать и метал оттуда ящики с галетами, гирлянды сосисек, сахарные головы, окорока, он возжаждал национа
лизации продуктов, обобществления питания, аннулирования долгов.
Макс-практик молча наблюдал. Потом он сказал с ненавистью:
— Воры! Насильники! Вы меня хотите разорить?
В течение пяти минут не было слышно в комнате ничего, кроме треска сдвигаемых челюстей да артиллерийской канонады на улице.
И с каждым глотком, с осетриной, с маринованными скумбриями, с крутыми яйцами в души жильцов возвращались чувства, изгнанные голодом. Уважение к собственности, страх наказания, пиэтет перед богатством, угодничанье — старинные рефлексы топоча размещались по своим местам. Кругом еще лежали непочатые колбасы, банки с компотом, кулебяки. Но все были сыты. Восстание кончилось.
В это время на улице раздалось пение. Сазонов распахнул окно.
— Граждане! — крикнул с улицы молодой голос, - пролетариат победил. Власть перешла в руки советов.
— Воры, — с сердцем сказал полковник и погрозил кулаком в ночь, — насильники! Мы вам покажем.
Провизор, коммерсант, актер и старушка с ненавистью повторили:
— Воры! Насильники!
Л. Славин