П

о пятой, Федор Трофимович? — А чи немного будет?
— Для вас го? Господи!
Выпили по пятой. Проглотив варенник и обтирая полотенцем усы, Малина сказал:
—Да к от я вам объясню, Иван Семенович, раз шо речь зашла о бабах, то никакую бабу понять невозможно. Кажная баба только вертит хвостом. С бабами цацкаться нельзя, а бить их надо, чортовых кукол, шоб ребра трещали. Як бабу больше бить, то и каша гуще.
— Ну те, так яж и бью!—сказал Иван Семенович Кириченко и недоумевающе поднял брови. — Як же вы бьете?
— Известно як: кнутовище попадется — кнутовище я, чурка - чуркой, а то ладошкой.
Малина скептически покачал головой.
— Что-ж ей ладошка? Разве она ладошку может понять? Это ей только удовольствие, все равно что лошади челку почесать. Я слою покойницу, царство ей небесное, оглоблей учил.
— Не всегда же, как бы сказать, оглобля под рукой сторчит.
— Тогда коромыслом. Бывают коромысла, як рельса. Аж гудит, когда взмахнешь. Ну, дручком. А только ладошкой нельзя. От ладошки она характера не оставит. Что-ж шестая скучает, Иван Семенович?
— А чи не много будет? — Для вас то?!
Выпили по шестой.
— Вот вы, Иван Семенович, ладошкой орудуете, — продолжал Малина — от этого ваша баба и имеет несчастный
нрав. Если бы се, сукину телку, оглоблей бить, она бы знала настоящее уважение к мунгу. А то ей все равно, с кем ни греться на печи.
— Ну, ну, ты тово... — Сама говорила.
— Чего говорила?
— Да все равно, говори т, с кем ни жить. Все вы идолы, к женскому несчастью одинаковы.
С минуту Кириченко молчал,. соображая что-то, покачиваясь на стуле и уставившись в лицо Малины бессмысленным пьяным взглядом.
— Выходит, значит,— сказал он, наконец, — это выходит, что п с тобой она Жить пойдет, если пальцем показать?
— II со мной, пойдет.
— Врешь ты, хромой, у тебя пятки сухие, культяпый чорт.
— Вот и культяпый, а пойдет.
— Ведро поставлю! — закричал Кириченко и стукнул кулаком по столу: - коней отдам!
— Значит, плакали ваши кони! — Фургон закладаю!
— Значит, вспоминайте фургон, мажьте ко юса! — Да ты что, смеешься, протоидол хромой?
— Какой смех? Я корову против ваших коней ставлю н арбу и жеребчика. Я за свое слово могу ответить.
— А вот я сейчас за писарем пошлю за Громаком! — угрожающе и хрипло сказал Кириченко: — нехай запишет но форме, с печатью.
— Ну те, ну те, пожалуйста.
— С кружкой ведь по дорогам пойдешь, копейки собирать, трепло несчастная!
— А вот нобачим, казав слепой.
Послали за Громаком. Громак был старый, отслуживший и опустившийся волостной писарь и пьянчужка; он жил в бедности, побираясь у мужиков, которым сочинял всякие фантастические заявления и петиции и инстанции. Громак немедленно явился на зов, выпил не закусывая стакан само
гона, сморщился, прокашлялся, отер рукавом губы и сел писать договор.
«Года 1929 января 4 дня—старательно выводи он дрожащими буквами на чертвергушкс серой почтовой бумаги,— в селе Николаевке, татарского района, Барабинского округа, Сибирского края. Я, переселенец с Украины, Кириченко И. С
заспорил с гр. Малиной Ф. Т., что если моя жена Анна Перфильевна Кириченко нахально откажется от меня н пойдет жить с гр. Малиной Федором, то я отдаю — две лошади один фургон без хомутов и сбрую. Если же не (огласится жена Анна Перфильева, то Малина Федор отдает Кириченко И. С. корову, жеребчика и арбу. А если согласится жена Анна Перфильевна, то кроме того перечисленного Кириченко ставит ведро водки, то псе самое, если не согласится жена Анна Перфильевна, то ставит ведро Малина Федор».
Мужики но очереди расписались на листе.
— Теперь скрепить надо, казенного человека надо! — сказал писарь Громак.
Пошли к председателю сельского совета. По председатель с утра справлял поминки на кладбище и спал теперь пьяный, укрывшись полушубком, на кадушках с огурцами
в холодных сенях; свиньи, хрюкая изумленно, обнюхивали его мертвое тело.
Его подняли было, но он нечленораздельно промычал только что то, выругался и как куль свалился опять момен
тально, едва его опустили, назад на кадушки. Заместителя не оказалось дома; он ушел с утра ловить вьюнов в прорубях и увел с собой понятых.
— К Дженко пойдем —сказал тогда, после некоторого раздумья, Громак: — он нартенный, исхай заверит.
Секретарь ячейки Дженко лежал, когда они пришли, на печи и забавлялся с кошкой, пуская ей дым в ноздри. Кошка уморительно чихала н Выгибала спину горбом.
— Ну вас, Затеяли!—лениво сказал Дженко, когда ему объяснили в чем дело, и повернулся, закрываясь овчиной, на другой бок: - н без того дедов сколько, дышать некогда.
— Чудак, да ведь ведро то поставят, так ли, иначе ли! — сказал Громак: — так ли, иначе ли, а ведро наше.
— Гм. А ведь верно! — Дженко, оживившись вдруг, сел, зевнув, на печи и поспешно стал обуваться: — а ну, покажи.
Он прочел договор, приписал на нем снизу — «Заверяется, представитель ВКИ (б) в с. Николаевне Дженко Сергей» — и быстро сказал:
— Ставь! А закуска чья? О закуске и не подумали, барахольщики.
— Да ведь постой, еще кому ставить то: надо бабу спросить, куда она пожелает.
— Бюрократизм! — сказал Дженко: — Ну, скорей, а то в горле пересохло.
Позвали жену Кириченко, Анну Перфильевну.
— Да мне все равно! — сказала она, действительно, совершенно равнодушно, когда ей объяснили и чем дело: — что так, что этак, одна радость.
— Нет, ты скажи! — закричал Кириченко : — я коней заложил?
— Скажите, скажите, бабочка! — настаивал и Громак: — так нельзя, так закон не позволяет.
— Ну, что-ж я скажу? Не одинаково мне, чьи портки чинить?
— Значит, пойдешь?—спросил Малина. — Захочу, так и пойду.
— Убью, стерва! (—закричал Кириченко и схватил качалку со стола.
— Будешь биться, уйду! — сказала женщина: — на зло уйду!
Кириченко запустил качалку; она пролетела со свистом, сбив платок с жениной головы и ударилась в стону.
— Пьянчужка несчастная! —сказла жена: - Г у, н бесись один. Дайте, распишусь...
— Ставь ведро! — крикнул Дженко и захохотал: — а закуска чья, решили?
...Когда половина ведра была выпита, и две пустых четверти вынесли, соблюдая ритуал, во двор, и ткнули их горлышками в сугробы — в хату пришел опохмелиться проспавшийся председатель.
Пьяный Малина кричал, ломаясь, и стуча кулаками по столу:
— Бить, бить их надо, акчуток вредных! Рази-б от так тебя уважала, еслиб ты ее в страхе содержал? Рази-б она к соседу побежала?
— Я бил!—угрюмо сказал опять Кириченко.
— Не той палкой, значит, бил; Вот и отдан теперь коней! От меня, небось, не побежит, я ей обломаю характер!
Анютка, псп! Ушла, холера, а то-б я ей космы то пооборвал, чтоб знала нового хозяина...
Председателю показали договор. Он прочел, зевнул и сказал:
— Ни чорта не стоит. Бумага не гербовая. Будь бы гербовая, тогда другое дело, а эта знаешь, куда годится?
И он бросил договор под стол и шаркнул но нем подошвой. Все смолкли и растерялись.
— За что-ж я ведро то поставил? — сказал изумившись, Кириченко и обоими руками потянул к себе четверть со стола.
— Ну, врешь! — сказал председатель, вырывая четверть:—
. Задом петухи не ходят. Наливай!..