СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА
И долго еще мне идти об руку с моими странными героями.
Н. В. Гоголь.
В
истории литературы мерцает нежное пенснэ.
Это пенснэ—лирическое и улыбчивое. Это ласковое пенснэ Чехова. На портретах у Чехова пенснэ кажется
несколько дымчатым, как стекло осенью. Сквозь такое пенснэ мир должен выглядеть несколько иронически и затуманенным грустью.
Чехов был близорук. Но он был дальнозорок.
Сидя в далеком райке девяностых годов, он сквозь бинокль гениальности видел ничтожных героев, которые будут поигрывать свои роли на сцене нашей эпохи.
‹‹И долго еще нам идти об руку с его странными героями». Антон Павлович Чехов очень любил описывать мелких людишек, густо осыпавших, как веснушки, лицо жизни. Чехов-Гомер ничтожеств.
Одни из его любимых персонажей наряду с врачом, телеграфистом, фельдшером—пожарные, начальники станций, железнодорожные чиновники.
Это типичные чеховские персонажи. От этих своих излюбленных героев Чехов мог бы и в наше время узнать не мало забавных историй, которые послужили бы замечательным материалом для гениального чеховского мастерства.
Для углубленной самокритики Чехов необходим, как дефицитный товар.
П
ожарные, неоднократно анатомированные писателем Чеховым,—воинственная порода людей. Рассказывают, что в одну из первомайских манифестаций пожарная часть выехала с лозунгом: «Мы на горе всем буржуям миро
вой пожар раздуем». Замечательный парадокс! Противоречие эпохи, судари мои!
Этот лозунг, если бы его подслушал Чехов, наверняка очутился бы в его записной книжке,-в этом аквариуме при
чудливых фамилий, в гербарии засушенных наблюдений, в парнике благоухающих метафор.
У бранд-майора города Себежа даже фамилия чеховская— Времячков. И страсти, одолевающие этого человека, тоже чеховские—больше всего в жизни Времячков любит охоту на глухарей. В то время, как зимой его характер нежен, как флирт горлиц,—весной он становится бурным, как совокупление львов.
Весной, когда над полями жестяными голосами кричат вальдшнепы, и солнце на золотых ходулях лучей ковыляет высоко над землей, — Времячков вместе с председателем себежского горсовета Мишичевым, нарсудьей и свитой прочих ответственных работников собирается на охоту.
Пожарные лошади выпрягаются из воинственных пожарных колесниц и впрягаются в цивильные коляски и доброезжие брички на пружинном ходу. Ответственный кортеж с рогами и ягдташами через плечо седлает полвопегих и му
хортых коней в подпалинах и яблоках и с удалыми песнями движется к лесу. Вместо пожарных лестниц, шланг и насосов лошади везут паштеты, закусоны, чистопробный пенник в серебряных штофах, чухонский рислинг и бургундское по себежски.
А пока отцы города охотятся на пожарных лошадях, в городе царит напряженное волнение и тревога. Почти все присутственные места не работают вследствие отъезда руко
водящих товарищей на предмет поимки глухарей в порядке социалистического соревнования. Ну, а жители наглядно, до озноба, представляют себе, — что если загорится один из себежских деревянных домов, то тушить пожар придется не иначе, как слезами самих погорельцев.
Иногда и в самом деле случается пара—другая пожаров. Тогда дома горят, как сухой трут, как торф в августе, по
жарные сидят у распряженных повозок и рассказывают друг другу анекдот из времен пожара Москвы в 1812 году. Пока горит дом, они после долгих дискуссии приходят к выводу, что Наполеон был великим полководцем, но бездарным бранд-майором.
Пожарные преспокойно беседуют, бранд-майор Времячков преспокойно охотится на глухарей, дома преспокойно горят, погорельцы преспокойно рыдают.
Р
азве можно, товарищи, усомниться в том, что, услышав эту историю из советских будней, — Чехов обмакнул бы весло ручки в зеленоватую тину чернил и поплыл бы на плоту, сколоченном из бревен грусти и подбитом гвоздями иронии, по тихой реке повествования. Протирая пенснэ и покашливая, он рассказал бы человечеству о пагубной страсти бранд-майора Времячкова к глухариной охоте.
Но вероятно еще вдохновеннее он поведал бы о нижеследующем случае, который представляется настолько чехов
ским, что кажется, будто жизнь совершила наглый плагиат из произведений Антона Павловича.
По Балтийской дороге в Ленинград шел товаро-пассажирский поезд, вальсируя на стрелках и вихляя красными бедрами, как папуаска. Он как бы стремился догнать рельсы, убегавшие впереди него.
В товаро пассажирском поезде ехали доски и бухгалтер, корица и командир запаса, азбест и попадья, плуги и убийца, нефть и дрогист, оптические приборы и беременная женщина, мороженая треска и лицо без определенных занятий. Это был эклектический табель грузов и пассажиров.
Поезд мчался со страшной быстротой, как мысли в мозгу утопающего человека,—свистя железными бронхами, работая шатунами. И вдруг, у разъезда Несмелого, машинист уви
дел красный огонь на семафоре!.. Красный огонь —опасность, крушение, разбитые рельсы..
Смятенный машинист сведенной от волнения рукой нажал на все тормоза. Со страшным грохотом поезд остано
вился на полном ходу. От толчка оторвался задний вагон, и буфера на многих вагонах смялись, как студень. Чемоданы полетели с полок на головы пассажиров. Внезапный толчок ра
нил многих, ударив их об стены и окна. Сонные и испуганные люди разбивали стекла и выбрасывались из окон. В ночной темноте, растворявшей и деформировавшей лица, творилось нечто, напоминавшее истинную трагедию.
И когда машинист, сияя лихорадочными глазами, побежал на полустанок узнать, что произошло, — где крушение, где горит, - сонный телеграфист лениво сообщил ему:
— У нас в Несмелом, видите-ли, пивная закрывается в одиннадцать часов. А в Гатчине торгует до часу. Так вот начальник разъезда, товарищ Ярлыков, просидев в пивной до закрытия, уехал с приятелями на дрезине в пивную, в Гатчину.
А так как на дрезине можно ездить только по свободным путям, когда не идут поезда, то он и велел зажечь красный огонь, чтоб проходящие поезда подождали его возвращения. Не извольте волноваться — надо полагать, он скоро вернется. Пару бутылочек выпьет, с друзьями потолкует и —обязательно вернется...
Нам не известно, когда вернулся начальник разъезда из гатчинской пивной. Но поезд пришел в Ленинград с опозда
нием на восемь часов, с разбитыми стеклами, с ассортиментом поломок и проч.
Таков этот случай, как-бы развязно списанный халтурщицей-жизнью со страниц Чехова.
О
дин из злоязычных шептунов от литературы, трясущийся в расхлябленном шарабане в обозе невероятного нашего века, —назовем его, допустим, Эуген Размятин,— сказал, ехидно усмехаясь:
— Если бы Чехов жил в наше время, то он наверняка служил бы врачом в поликлинике Здравотдела и получал бы по какому-то разряду тарифной сетки.
Ирония Размятина попала мимо цели. Неправда, Размятин! Если бы Чехов был жив, то он наверняка был бы фель
етонистом, полным обличительного пафоса. Кто знает, может быть, он был бы членом редакционной коллегии журнала ЧУ ДАК и после верстки номера играл бы в шахматы с Толстоевским.
Но так или иначе, Чехов эмигрировал в небытие. Двадцать пять лет тому назад закатились его прозрачные глаза. Двадцать пять лет... Срок разлуки... Срок серебряной свадьбы...
И в Ялте какая-то божья старушка показывает его комнаты и вещи, принадлежавшие ему.
— Бот это —ручка, которой писал Чехов. Вот это —кресло, в котором он сидел. Вот это — бумага, которую он предпочи
тал. Вот это — комната с видом на море, в которой Чехов предавался отдыху.
Все это очень приятно и пленительно. Вещи хранят память об их обаятельном хозяине. Но, все-таки, гуляя по этим комнатам и глядя на эти вещи, хочется сказать, перефразируя слова Маяковского о Хлебникове:
— Заботы о наследии мертвого Чехова—хорошая вещь. Но, во имя мертвого Чехова — увеличим заботы о живых Чеховых. Нашей эпохе до смерти, до зарезу нужны живые Чеховы с их не мертвящей, но оплодотворяющей иронией и проникающим, как щелок, в глубь жизни взглядом.
Бумагу—живым Чеховым! Ручки и перья—живым Чеховым! Письменные столы—живым Чеховым! Хлеб и отдых — живым Чеховым!..