МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

ЕСЛИ Б Я БЫЛ СВОБОДЕН...
Е
сли б я был свободен, я писал бы письма, отправлял бы телеграммы, наводил бы справки, печатал бы в газе
тах воззвания, опрашивал бы люден и завел бы у себя целое бюро розыска для того, чтобы найти милых, стран
ных, не похожих на всех, острых людей, которых я встречал и которые потерялись, скрылись от меня в беге жизни.
Первым делом я принялся бы за розыски Семена и Ла
рочки. Их следы давно потеряны, а про Ларочку был слух,
что она умерла. Они жили в маленькой квартире на окраине южного города. В квартире было два табурета и две складные кровати.
Ларочка, в неизменном ситцевом платье, худая, чуть сутулая, некрасивая и в то же время обаятельная — почему-то стоя или медленно, очень медленно передвигаясь по комнате, читала книги. Неповторимое лицо ее было серьезно - особой, тонкой, редкой серьезностью. Несмотря на молодость, она была довольно сведуща в политической экономии, истории, философии, литературе.
Двое детей Ларочкиных ползли по полу-куда угодно. В промежутках между чтением она кормила их, мыла, пере
одевала или сидела на подоконнике и хохотала — она была невероятно, исключительно смешлива.
На одной из складных кроватей почти всегда ночевал кто-либо чужой — чаще всего нелегальный революционер. Муж Ларочки работал на каком-то складе, хорошо зараба
тывал. Вообще, они не нуждались, но одевались плохо, жили бедно. В квартире, кроме этих двух табуретов и двух склад
ных кроваток, примуса, люльки да незначительного «скарба», ничего не было.
Ели странно. Например, на обед — орехи, или яблоки с хлебом. Но иногда ели сложные варева, которые приносил откуда-то Семен. Обыкновенно, после обеда, если он не ухо
дил по таинственным делам (он принимал участие в подпольном революционном движении) — Семен выходил на улицу, где играл с детьми со двора в «классы». Он строго следил, чтобы не было жульничества. Сам размечал мелом квадраты и прямоугольники, и сам прыгал внимательно.
Дети не только со всего двора, но всей округи считали квартиру Семена и Ларочки своей. В нее приходили когда
угодно, ели, пили, что было, и — удивительно— следили друг за другом, поддерживая порядок. Это была стихийная детская коммуна.
К лучшим часам моей жизни я должен причислить часы, проведенные у Семена и Ларочки. Где они теперь? Действительно ли она умерла? Где Семен, где его дети?
Затем я искал бы Нехемию, еврейского рабочего, столяра, с которым подружился в тюрьме. Он организовал в мастерской забастовку, хозяин позвал полицию, но потом испугался и захотел скрыть это. Он просил Нехемию свиде
тельствовать, что полиция сама пришла, и за это предлагал Нехемии тысячу рублей. Тысячу рублей! Нехемия, конечно, с презрением отказался.
Потом, когда я вышел из тюрьмы, я был у Нехемии, в его предместьи. Какая черная, грустная была там нищета! Какая бедность, какое неприкрытое безвыходное горе... Но стоило только взглянуть на Нехемию, чтобы понять, что его нельзя было бы купить и за сотни тысяч. Где он теперь? Жив? Умер? Продолжает ли борьбу или устал?
Там же, в тюрьме, был поляк Каршницкий. Больше двадцати лет прошло, а его лицо золотым сияющим овалом стоит в памяти. Я не встречал таких лиц. Описывать его незачем. Это была сама молодость плюс высший энтузиазм, какой существует на земле.
Такие лица не только счастье видеть, но счастье сохранить в памяти. Становится легче жить, когда хотя бы вспо
минаешь такое лицо... Тогда этот Каршницкий был членом партии П. П. С. Неужели он и теперь в ней?.. Неужели он обрюзг, облез, устал, а золотой, сияющий блеск его моло
дости продан? Трудно поверить. Его я бы особенно долго разыскивал, если б у меня было свободное время...
Следующий, чья судьба небезразлична для меня, это— изобретатель Гликман. Это была уже трагикомическая фи
гура, которая вовсе необязательна для всех изобретателей, но которая все-таки часта среди них.
Вместо того, чтобы помогать своему отцу,- владельцу мелкой бакалейной лавочки,—продавать фасоль, мыло и вся
кую всячину, он изобретал... аэроплан. Крохотную лавочку и маленькую комнатку при ней занимали—и всегда как-то неудобно, наискось, по диагонали,—длинные, смелые такие по величине железные палки. К ним он прилаживал холсты, баки.
Каждый час лавочку оглашали проклятия. Каждый день происходили драки... Это был бич божий! Он не давал торго
вать! Например, к мешку с грибами нельзя было подойти из-за этих железных палок!.. Что это такое? Покупатели смеялись... Они говорили, что у Гликмана сумасшедший сын.
Но изобретатель был довольно силен: от одного его толчка отец отлетал на самый дальний мешок с фасолью, а весы при этом падали с грохотом и жалобным звоном...
К сожалению, я уехал и потерял Гликмана. Где он теперь? Закончил ли он свое изобретение?.. Вы не слышали про аэропланы системы Гликмана?.. Он уверял, что весь мир будет знать эту систему...
Кого еще я искал бы так же страстно, как Каршницкого, это—чудесного художника, фамилию которого я забыл... Я с ним встречался много лет назад в публичной библиотеке. Его плотная маленькая рука, странно державшая карандаш, с по
разительной легкостью выводила невероятной прелести дворцы, сады, с высокими изогнутыми фонарями над темной зеленью.
Я не могу забыть бесконечного богатства, так легко вытекавшего из этой небольшой руки с зажатым в ней карандашом...
Как он изображал воду!.. Как она, эта незабываемая вода, отражала мраморные ступени, ведущие к фантастическим
замкам... Он рвал свои рисунки, этот чудак, рвал с суровонасмешливым выражением лица... Где он теперь? Неужели погибло его искусство?
Охотно искал бы я старика-букиниста, который сидел в своей лавочке, читал по целым дням и все более и более неохотно продавал книги... Началось с того, что он стал утаи
вать интересные книги, говорил, что их нет у него. Он откликался, когда требовали учебники, а потом перестал про
давать и их... «Нет!-грубо огрызался он, когда показывался покупатель, - ничего нет, ничего не продаю». И сидел весь день и читал в прохладной тени... Семья горевала, нищета надвигалась, но с ним ничего нельзя было поделать... Если в лавочке находились жена или дети — он еще продавал одну
две незначительные книжки, а если он был один—грубо гнал покупателей...
Где он сейчас? Впрочем, я думаю, он давно умер —он и тогда, пятнадцать-восемнадцать лет назад - был немолод...
А где сейчас Ц, мечтавший о всемирной торговле? Он жил со мною в одной комнате, у нас, у обоих, не было хлеба, но он, закатав рукава грязной рубашки и закусив нижнюю губу, писал письма в Египет... Он предлагал египетским фир
мам, взяв адреса из справочника, невероятные торговые сделки... Он глубоко верил в них и уверял меня, что скоро пойдут пароходы, и он обогатится — тогда мы будем издавать журнал...
Много, очень много энергии я потратил бы, чтобы разыскать Ю., который давал мне читать Крапоткина и так ярко, незабываемо ярко говорил об анархизме. У него были исклю
чительные по живости глаза, совершенно невероятная энергия. Он организовывал анархические кружки и—я этого никогда не забуду—как он лег на кровать, как заплакал, когда луч
ший член его кружка, лучший, как он думал, анархист начал пить водку и пришел в кружок пьяный..
Где теперь Ю.? Так ли живы его глаза? Ведь, в конце концов, не так уж много времени прошло с тех пор —18 — 20 лет. Где он теперь? Что делает? Умеет ли он так же прекрасно говорить о «хлебе и воле»?
Много прекрасных чудаков встретил я в жизни. Всех не перечислишь.
Но Барамидзе я искал бы тоже одним из первых, если б мог. Его я встретил на военной службе. Я уже упомянул его однажды в другом рассказе. Мы были вместе недолго. Он не хотел подчиниться глупой каторге царской казармы. Он говорил фельдфебелю, к которому все боялись приблизиться ближе, чем на метр:
— Не желаю я перед тобой стоять. Кто ты такой, чтобы я перед тобой стоял?
— Встать!!!—исступленно орал фельдфебель. - Скотина! — Сам скотина, —спокойно отвечал грузин.
Он же с исключительным спокойствием и искренним удивлением говорил полковому батюшке, толстому человеку, завернутому в несколько подрясников:
— Как тэбэ не стыдна! Ходишь, как паяц...
Его-ранним утром—увели чужие солдаты, с черными погонами. По слухам, в дисциплинарный батальон. Но вряд ли он там долго продержался. Трудно сказать, где он теперь.
Где все они, прекрасные гордые чудаки? Я утерял их след. Я бегаю по целым дням по делам своим, мне некогда их искать, их трудно искать. Я искал бы их, если б был сво
боден, непременно искал бы, а сейчас я только волнуюсь, когда думаю о них—глубоко и остро.
Ефим Зозуля