Я ж хочу научить их под хохот сабель
Обтянуть тот зловещий скелет парусами И пустить его по безводным степям, Как корабль“...
Красивая, заманчивая... глупость, которая может придти в голову... обожравшемуся красотой эстету. Барская идеология, когда она мазала своей сажей облик пугачевщины и Пугачева, все-таки была умнее...
ПУГАЧЕВ ТРЕНЕВА.
Обратимся к «Пугачевщине» Тренева. Этот тоже не свободен от «заманчивых» затей. В то время, как Есенин весь в плену у шалого эстетства, — К. Тренев изрядно напустил в свою «трагедию» дурманной мистики. Его Устинья, например, наверное сменовеховцев начиталась. Пугачев—но представлению этой девахи — не
только грозный Мститель за «поруганную правду
(у Есенина — за императора и за страну), но и великий страстотерпец, призванный пострадать за «народушко».
В четвертом акте, уже выйдя замуж за «Омелькуи вполне войдя во вкус царицыных настоек, она и взаправду мнит себя царицей-великомученицей, вышедшей за Пугачева только миссии его высокой ради.
— «Али не знаю, на что шла, повенчавшись-то! Венца мученического жду я себе».
Тут же садически бьет девок, режет косы бабьим «крамольницам», всячески вообще задается и бесчинствует. А вперемежку «философию разводит».
Нужно заметить, что и пугачевщина застилизована Треневым в преизрядной степени. Даже разгром барской усадьбы подан «в декорации», и только сцены Пуга
чева с казаками дышат кондово - мужицким языком, с несколько южным почему-то упором. Эти сцены и дают возможность говорить о Пугачеве, как о некоем живом лице, а не аркадском болванчике.
Автор, ясно, хотел подойти к Пугачеву с преднамеренно-реалистической, чуть ли не ультра-реалистической, меркой, чуждой всякого романтизма (но, ведь, этим Пугачев и не избалован), в результате же полу
чилось такоо снижение пугачевщины и Пугачева, которое граничит местами с нарочитым развенчиванием.
Идея самозванства, по Треневу, возникла параллельно в головах и Пугачева, и ближайшего его сподвижника Зарубина. В дальнейшем, однако, Емельян как-то уж
слишком быстро входит во вкус новой роли: похоже на то, что он, как гоголевский Хлестаков, и сам в свое высокое происхождение уверовал. По крайней мере целый ряд юмористических коллизий на этой почве далее показан. Пугачев но только-что «народу» царские очки втирает, но даже ближайших своих соратников, знающих Емельяна, как облупленного, и даже подстре
кателей своих служить себе, как «царскому величеству», принуждает. Так как все соратники представлены Тре
невым явно умнее Пугачева (правда — предателями и ворами), то последний и выглядит при этом изрядным фанфароном и шутом.
Местами умные соратники буквально провоцируют бахвалящегося «Омельку» на царьчванство, и Треневу будто удовольствие доставляет привлекать внимание читателя (а там и зрителя) к картинам... с глупым Пугачевым.
Даже разбитый в пух и прах войсками Михельсона Пугачев нисколько, по Треневу, но умнеет и, уже сма
зывая пятки салом, все еще находит нужным почему-то неумно бахвалиться, и — не над кем-нибудь там, а над самим соавтором идеи сомозванчества, Зарубиным! — пошло куражится:
— „Ай, я тебе не государь император? Во хрунт! Шапку на молитву“..
Ну, что уж, простите, граждане... так называемые «трезвые реалисты», — это просто... ни в какие ворота не лезет. Зачем же представлять людей (да еще как никак исторического масштаба) непременно глупее себя и обязательно, притом, пьянее всякой «трезвости»? Зачем же оставлять «штаны», «скрывающегося» на «палати» Пугачева «в руках его сообщников»?
Следовало бы авторам таких «трагедий» — ну, хоть на минутку, что ли — заглянуть в историю, дабы есте
ственный возник вопрос: как мог отчаянным болваном и шутом быть человек, сумевший сплотить вокруг своих
идей десятки и сотни тысяч крестьянского, казацкого и инородческого населения, не только вызвавший какогото дремавшего в массах «духа» к жизни, но и зажавший этого стихийного «духа» в крепкие организационные тиски? Будь это «мы, божией милостью», пе
реходящее из рода в род с готовым аппаратом — можно бы истории, конечно, да и то спустя лет полтораста, «обойтись» какой-нибудь марионеткой Николая второго, полупьяно-юродивого чвана на прадедовском престоле, — полтораста же лет тому назад, в выборе ответственного режиссера едва ли по крупнейшего мужицкого бунта, история просто-на просто не могла себе позволить подобной роскоши...
ПУГАЧЕВ — КАМЕНСКОГО.
Парикмахерский романтизм Есенина... Псевдо-реализм, а в сущности издевательство, Тренева... Воля ваша, граждане «братья-писатели», а хочется после этого... немножко... самой скромной справедливости, элементарной логики и — капельную капельку здорового исторического чутья...
Как это ни странно, может быть, на первый взгляд, а минимум всех этих скромных «добродетелей» находим у третьего, реагировавшего на пугачевщину, писателя— В. В. Каменского, автора «народной драмы Емельян Пугачев», — писателя не реалиста, а завзятого романтика, — хотя и не в плохом значении этого слова.
В. Каменский — первый среди всех русских писателей, беллетристов и драматургов — подошел к изображе
нию обличья пугачевщины и Пугачева, опираясь не на дворянско классовую, а на марксистско - научную историю, хотя бы и страдающую некоторыми дефектами в пункте как раз о Пугачеве.
Это, конечно, не значит, что автору везде и всюду удалось остаться на реальной почве, — и действительно, персонажи его то говорят ядреным заводским ураль
ским говором, как, напр., прекрасно сделанный Хлопуша, то сбиваются чуть-чуть на вол-агит, — но: общий упор на какую-то элементарную «историческую справедливость
(нет, нет, это нс идеализм, товарищи, это всего только отсутствие «исторического задразнивания» — только!) делает вот эту, столь несовершенную еще, работу особенно цепной. Автор тщательно собирает все раскидан
ные по истории показательные черточки пугачевщины; он, первый среди русских беллетристов, учитывает роль заводско-крепостнической кабалы на Урале, этой естественной военной базы всего движения, и первый же дает нам образ — не эстетного Грустилова, и не распутинствующего бабника-шута, а — исторически прав
доподобного, живого Пугачева, трезвого политика и реалиста, и — исключительного организатора в первую голову.
Пугачев — организатор бунта рудокопов — про
никает на завод под видом торговца. Все второе дей
Обтянуть тот зловещий скелет парусами И пустить его по безводным степям, Как корабль“...
Красивая, заманчивая... глупость, которая может придти в голову... обожравшемуся красотой эстету. Барская идеология, когда она мазала своей сажей облик пугачевщины и Пугачева, все-таки была умнее...
ПУГАЧЕВ ТРЕНЕВА.
Обратимся к «Пугачевщине» Тренева. Этот тоже не свободен от «заманчивых» затей. В то время, как Есенин весь в плену у шалого эстетства, — К. Тренев изрядно напустил в свою «трагедию» дурманной мистики. Его Устинья, например, наверное сменовеховцев начиталась. Пугачев—но представлению этой девахи — не
только грозный Мститель за «поруганную правду
(у Есенина — за императора и за страну), но и великий страстотерпец, призванный пострадать за «народушко».
В четвертом акте, уже выйдя замуж за «Омелькуи вполне войдя во вкус царицыных настоек, она и взаправду мнит себя царицей-великомученицей, вышедшей за Пугачева только миссии его высокой ради.
— «Али не знаю, на что шла, повенчавшись-то! Венца мученического жду я себе».
Тут же садически бьет девок, режет косы бабьим «крамольницам», всячески вообще задается и бесчинствует. А вперемежку «философию разводит».
Нужно заметить, что и пугачевщина застилизована Треневым в преизрядной степени. Даже разгром барской усадьбы подан «в декорации», и только сцены Пуга
чева с казаками дышат кондово - мужицким языком, с несколько южным почему-то упором. Эти сцены и дают возможность говорить о Пугачеве, как о некоем живом лице, а не аркадском болванчике.
Автор, ясно, хотел подойти к Пугачеву с преднамеренно-реалистической, чуть ли не ультра-реалистической, меркой, чуждой всякого романтизма (но, ведь, этим Пугачев и не избалован), в результате же полу
чилось такоо снижение пугачевщины и Пугачева, которое граничит местами с нарочитым развенчиванием.
Идея самозванства, по Треневу, возникла параллельно в головах и Пугачева, и ближайшего его сподвижника Зарубина. В дальнейшем, однако, Емельян как-то уж
слишком быстро входит во вкус новой роли: похоже на то, что он, как гоголевский Хлестаков, и сам в свое высокое происхождение уверовал. По крайней мере целый ряд юмористических коллизий на этой почве далее показан. Пугачев но только-что «народу» царские очки втирает, но даже ближайших своих соратников, знающих Емельяна, как облупленного, и даже подстре
кателей своих служить себе, как «царскому величеству», принуждает. Так как все соратники представлены Тре
невым явно умнее Пугачева (правда — предателями и ворами), то последний и выглядит при этом изрядным фанфароном и шутом.
Местами умные соратники буквально провоцируют бахвалящегося «Омельку» на царьчванство, и Треневу будто удовольствие доставляет привлекать внимание читателя (а там и зрителя) к картинам... с глупым Пугачевым.
Даже разбитый в пух и прах войсками Михельсона Пугачев нисколько, по Треневу, но умнеет и, уже сма
зывая пятки салом, все еще находит нужным почему-то неумно бахвалиться, и — не над кем-нибудь там, а над самим соавтором идеи сомозванчества, Зарубиным! — пошло куражится:
— „Ай, я тебе не государь император? Во хрунт! Шапку на молитву“..
Ну, что уж, простите, граждане... так называемые «трезвые реалисты», — это просто... ни в какие ворота не лезет. Зачем же представлять людей (да еще как никак исторического масштаба) непременно глупее себя и обязательно, притом, пьянее всякой «трезвости»? Зачем же оставлять «штаны», «скрывающегося» на «палати» Пугачева «в руках его сообщников»?
Следовало бы авторам таких «трагедий» — ну, хоть на минутку, что ли — заглянуть в историю, дабы есте
ственный возник вопрос: как мог отчаянным болваном и шутом быть человек, сумевший сплотить вокруг своих
идей десятки и сотни тысяч крестьянского, казацкого и инородческого населения, не только вызвавший какогото дремавшего в массах «духа» к жизни, но и зажавший этого стихийного «духа» в крепкие организационные тиски? Будь это «мы, божией милостью», пе
реходящее из рода в род с готовым аппаратом — можно бы истории, конечно, да и то спустя лет полтораста, «обойтись» какой-нибудь марионеткой Николая второго, полупьяно-юродивого чвана на прадедовском престоле, — полтораста же лет тому назад, в выборе ответственного режиссера едва ли по крупнейшего мужицкого бунта, история просто-на просто не могла себе позволить подобной роскоши...
ПУГАЧЕВ — КАМЕНСКОГО.
Парикмахерский романтизм Есенина... Псевдо-реализм, а в сущности издевательство, Тренева... Воля ваша, граждане «братья-писатели», а хочется после этого... немножко... самой скромной справедливости, элементарной логики и — капельную капельку здорового исторического чутья...
Как это ни странно, может быть, на первый взгляд, а минимум всех этих скромных «добродетелей» находим у третьего, реагировавшего на пугачевщину, писателя— В. В. Каменского, автора «народной драмы Емельян Пугачев», — писателя не реалиста, а завзятого романтика, — хотя и не в плохом значении этого слова.
В. Каменский — первый среди всех русских писателей, беллетристов и драматургов — подошел к изображе
нию обличья пугачевщины и Пугачева, опираясь не на дворянско классовую, а на марксистско - научную историю, хотя бы и страдающую некоторыми дефектами в пункте как раз о Пугачеве.
Это, конечно, не значит, что автору везде и всюду удалось остаться на реальной почве, — и действительно, персонажи его то говорят ядреным заводским ураль
ским говором, как, напр., прекрасно сделанный Хлопуша, то сбиваются чуть-чуть на вол-агит, — но: общий упор на какую-то элементарную «историческую справедливость
(нет, нет, это нс идеализм, товарищи, это всего только отсутствие «исторического задразнивания» — только!) делает вот эту, столь несовершенную еще, работу особенно цепной. Автор тщательно собирает все раскидан
ные по истории показательные черточки пугачевщины; он, первый среди русских беллетристов, учитывает роль заводско-крепостнической кабалы на Урале, этой естественной военной базы всего движения, и первый же дает нам образ — не эстетного Грустилова, и не распутинствующего бабника-шута, а — исторически прав
доподобного, живого Пугачева, трезвого политика и реалиста, и — исключительного организатора в первую голову.
Пугачев — организатор бунта рудокопов — про
никает на завод под видом торговца. Все второе дей