Его задача, т. е. задача всех художников-натуралистов, была точно фиксировать, изображать, выписывать все детали, все интимнейшие подроб
ности того или иного кусочка жизни. Художник
натуралист сосредоточивал все свое внимание на индивидууме особи и окружающей эту особь уголке. На совершенствовании этой особи по законам «естества» до какого-то «идеального», косми
ческого человека и власти этого человека над вещью (сиречь объективно — собственностью, частной собственностью) строил он свою философию.
Протест свой, свой бунт художник субъективно часто окрашивал в цвета утопического социализма с его борьбой за «человека» вообще, за «победу над миром» и т. д. Победу эту он мыслил в плане борьбы за дарвиновское «улучшение рода», но только не в плане классовой борьбы.
Такой биологический материализм, перенесенный в область общественных отношений, общественных связей, становился самым махровым «идеализмом». Что говорит идеологически, социологически, хотя бы натурализм репинских «Бурлаков»? А вот что. Не хорошо, мол, что вот одни тянут волжскую бичеву, а другие утопают в удовольствии. Это несправедливо. Надо, чтоб люди стали братьями. А как этого достичь? Признать немедленно свои «грехи» пред «народом» и «пойти» в него с «по
каянием», доказать ему, что надо прекратить вражду человека к человеку, и заняться грамотой. Грехи разумелись, конечно, «духовные». Преображение мира, наступление царства «свободы, равен
ства и братства» должно было идти извнутри от совершенствующейся и «критически мыслящей личности». Оперируя терминами народолюбчества и от
рицания капиталистических язв, которых «особая стать» России может избежать, народничество объективно, конечно, содействовало насаждению капита
лизма. И в этом было его реально-прогрессивное значение в процессе ликвидации связей и отношений крепостничества.
Этой социологической природой был в свое время создан и реализм передвижничества с его демократическим (по своему времени) содержанием и натуралистической формой.
Что лучше натурализма могло определять в искусстве увлечение естественными науками и би
ологией? Что лучше натурализма могло выделить индивидуума («человека вообще») и окружающую обстановку его очага, того индивидуума, в само
совершенствовании духа которого разночинный интеллигент-народоволец видел единственную силу для лучшего и «справедливого» устроения жизни (здесь, как я уже отметил, естественно-научный биологизм, лишенный опоры материалистической
диалектики, переходил в чистейшее умозрение, в самый определенный идеализм, субъективизм)?
Это — в прошлом.
Но что же может быть общего у этой идеологии и ее художественной формы с календарным листком сегодняшнего советского дня? Конечно, ничего.
Они полярны друг другу. Это — два противоположных мировоззрения. Передвижничество и нату
рализм со всей оценкой их серьезного значения в прошлом приемлемо сейчас только исторически, только музейно. Там, в истории, в музее, им большое, очень большое место.
Ведь для нас совершенно неопровержимо, что форма и содержание в художественном произведении— одно органическое целое. Форма есть организация содержания. Определенная типовая форма опреде
ленной эпохи, организующая содержание этой эпохи, и есть ее художественный стиль. Как же можно допустить, чтобы художественный стиль эпохи по своей идеологии, по своему миросозерцанию, как я уже сказал, противоположной нашим дням, эпохи совершенно иной экономики, техники, а следова
тельно и всего ритма жизни, эпохи другого класса, как допустить, чтоб у этих двух эпох (к тому же и во времени далеко не преемственных) вдруг ока
зался один и тот же художественный стиль, один и тот же реализм? Возможно ли это?
Вот почему АХРР — явление художественно реакционное. В старые, давно изжитые формы непод
вижного натурализма ахрровцы стараются втиснуть кипучее динамическое содержание сегодняшнего дня. И эти формы мстят, жестоко мстят, ибо нет в них ни сегодняшнего пафоса, ни сегодняшней «точки зрения». Они говорят «чужим языком». А поскольку ахрровцы к тому же еще и эпигоны, они лишены и той виртуозности, которой обладали их деды, подлинные старые передвижники.
Сама манера письма ахрровцев, в свое время героическая, яркая и нужная, кажется нам теперь такой безнадежно-шаблонной, мещанской.
Возьмете ли вы портрет ахрровцев или их завод,— на вас пахнет воспоминанием о старенькой олеографии типа «Нивы» или «Всемирного Обозрения».
Левое крыло ахрровцев с несколькими «именамипредставителей прежнего живописного модернизма ничего по существу не меняет, указывая лишь на старческую рыхлость АХРР‘а, пригревшего в еди
ном отеческом лоне и когда-то «бузивших» деток. Не говоря уже о том, что и эти «детки», заго
ворив «чужим языком», остались в сущности «без языка».
Что, что может сказать статуарный натурализм с его подчеркнутым индивидуализмом или интим
ный импрессионизм теперешним интернациональным масштабам и горизонтам с их размахом классовой борьбы и высотой техники, перекраивающей не только сознание, но и физиологию человека?
Одно дело «Домик на Плющихе» или «Яблочный сад» и совсем другое — радио на весь мир или перелет в 17 часов из Тегерана в Москву. Для этого нет выразительных средств ни в натурализме, пи в импрессионизме, ибо всего этого они не знали и не чувствовали. Для этого нужен уж совсем иной реализм, иные приемы, иной стиль.
Позвольте, — как будто легко возразить, — ведь АХРР-то существует! Нельзя же спорить про
тив фактов! Правильно. Нельзя. Существует. Но ведь замирающий аккорд тоже существует, и потухающий луч заката существует. Так существует и АХРР. Он — доживает, его песнь — лебединая.
Его старости, и во многом приятной по своим субъективным настроениям старости, никто отрицать и не собирается. Но когда он тщится изобразить из себя юношу и серьезно говорит об ахрровской организации молодежи или наивно бросает вызов «левым самозванцам» — жаль старика. Большая за
слуга — знать и понимать свое место. Этой заслуги у АХРР а нет. ЭМ. БЕСКИН