Мы, Киршон и К°...

Киршон крайне недоволен, что в последней Вапп’овской дискуссии заняла небольшое место и «Жизнь Искусства». Для лихих наездников легкого стиля оказалось совершенно неважным,
что редакция нашего журнала высказалась против «левых уклонистов» Вапп’а, умеряя в то же время и полемический пыл справа. Это существо дела не достигло до слуха Киршона и К°. Киршон до
нельзя раздражен самым фактом участия такого— простите — журнала, как «Жизнь Искусства», в такой — не сморкайтесь слишком громко — высокой творческой дискуссии, как спор о «карасях-идеалистах» (Горбачев, Лелевич), о Савонароле и Григории Распутине (Лелевич, Горбачев), об ушах, которые не пролезают (Горбачев, Лелевич), и т. д.
Воистину для Киршона нет такой меры и дистанции, которую нельзя было бы перейти вброд! В полемике — особенно.
Говорят, что диалектика «безоглядочной дубиныза последний год сместилась и стала немного по
мягче. Не верьте и не противоречьте «нашему ндраву»! Дубина так же тяжела и бьет в лоб столь же крепко, как и в зад!
Всякий несогласный с этим — Григорий Распутин!
А хотите знать, как Киршоны доказывают свою правоту?
«Лелевич нас обвиняет в оппортунизме, однако он сегодня выступает подголоском Ионова, а с Ионовым боремся МЫ»...
Разве вы не знаете, что Ионов — это закоренелый оппортунист? Напрасно. К тому же, если МЫ боремся...
неожиданно и страшно поданного гротеска: — гроб, в котором скрывается преследуемый революционер, становится символом всего обреченного белогвардейцам еврейскаго местечка. Прекрасный, характерный и взволнованный язык, трогательно и тонко взятый быт еврейского местечка, все возрастающий к катастрофе иллюзиональный напор выдвигают пьесу Жижмора в ряды репертуара не только нацио
нально-еврейских театров, но и основных наших театров. Дальше хочется остановиться на новых пьесах ленинградцев же Щеглова и Венецианова.
Первый, автор довольно многих пьес для клубной и профессиональной сцены, написал пьесу «Пурга» («Класс— человек — зверь»). Это — пьеса, ставящая себе очень большие социально-философские заданья (она названа автором трагедией), но выдержанная в сугубо-камерной форме.
Три действующих лица — двое мужчин и женщина — заполняют первые два акта. В дальнейшем число актеров пополняется до пяти. В обстановке сибирской тайги и зимней пурги ставится вопрос о физической любви, о че
ловеческой жалости и о классовой вражде. Побеждает класс. В материале есть нечто от Джека Лондона. В идеологиче
ской установке — от Лавреневскаго «Сорок Первого», в самом тексте — от чрезмерной физиологичиости, вообще свойственной Щеглову, но в целом это — пьеса по настоящему современная, очень актерская и конкретно вещная, и бесспорно значительная по суровой резкости в упор поставленной и разрешенной темы.
Венецианов известен до сих пор по преимуществу, как автор популярной в районах и провинции переделки «Кровь и песок». Новая его работа, пятиактная драма «Джума- Машид», характеризует его, как очень серьезного, куль
турного и изобретательного драматурга. Пьеса эта, как и «Рычи Китай» и «Саранча», порождена повышенным интересом к колониям, к пробуждающемуся Востоку.
А. ПИОТРОВСКИЙ
Или так:
«Горбачев цитирует Воронского, а с Воронским боремся мы»... Прием, повторенный дважды, приобретает, конечно, двойную силу. А о Воронском по суще
ству и говорить нечего. Всякой советской институтке известно, что эта гидра на виду у всех водит личное знакомство с мистером Бритлингом, приятелем Черчилля.
Но дальше... Дальше диалектика Киршона совсем соскакивает с колес и вообще теряет память о силлогизмах:
«Однако, Лелевич выступает со статьями против нас, а против Булгакова, против Шкловского, против правых боремся мы»...
Вы начинаете протирать глаза, морщитесь и тем не менее не понимаете, где тут соль и ход рассуждения. Но постройте, например, такую немного афористическую перефразу —
В огороде бузина, а в Киеве дядька, а против
дядьки боремся мы. Стало быть, Лелевич — верблюд...—
Так это самое и есть — соль. И ни-ка-ких дистанций!
Право, при некоторых борзописцах совершенно необходимо учредить какую нибудь РКИ по вы
правке полемического стиля, логики, литературных нравов и той самой примитивной культурности, о которой говорил Ленин. А для непосвященного читателя необходимо кроме того и раскрыть их абсолют «мы».
Маяковский говорил: «я и Наполеон», «я и 150 миллионов» — и был ответственен только за себя. Но когда Киршон говорит «мы», то в этом зву
чании шумит революционный космос, и все, что не «мы» — там дистанции между Шкловским и Лелевичем, Воронским и Черчиллем, Ионовым и оппортунистом непонятным образом теряются.
Мы не против полемики в литературном деле, но — за соблюдение известных дистанций и против резиновых абсолютов!
Впрочем, полемика, ставшая у иных самодовлеющим профессиональным занятием просится уже на вынос и сама но себе. Увлекаясь дубиной
и бранным шумом, эта группа забывает о творческой работе. Но вернуться к ней призывала еще резолюция ЦК: для писателей
«необходимо перенести центр тяжести своей работы в литературную продукцию в собственном смысле этого слова»...
Поменьше об организационных проблемах, об идеологиях и уклонах «в общем и це
лом», побольше — о вещах! Поменьше комиссий, бумажной волокиты, стопудовых отчетов — побольше продукции!
А то ведь среди проблем нетрудно зарапортоваться и по «основному вопросу».
Мы начали эту заметку с упоминания о месте нашего журнала в дискуссии, о гневе Киршона— Зевса, о его божественном жесте презрения про
тив всяких этих «Жизней Искусства», «Советских Искусств» и прочих «шавок», мешающих спорить, о... Но уже поздно, и нет места.
Впрочем, одно к одному. Если по В. Киршону «советские журналы» годятся только для сбыта удивительно подозрительных теорий и вообще для людей, которые, подобно «карасю-идеалисту» Лелевичу, врастают в грех — то ведь для остальных монополия Киршонова и К-о на диалектику и логику отнюдь не узаконена, а самая фигура В. Киршона слишком незначительна, чтобы предста
вительствовать от этой монополии. По его статье мы и прошлись сегодня. N. N.