Но наша советская общественность, наш советский быт находится еще в переходной стадии, еще не изжита ломка старого, еще идет старательный отбор нужного и полезного от вредного и отжившего, еще кипит и бурлит дымный тигель, где амальгамируется новый, ценный сплав и где оседают по стенкам ненужные, склубившиеся грязной накипью отбросы.
И вот, к величающему сожалению, наши современные драматурги-бытовики уделяют черезчур много внимания этим отбросам, этим ненужным, вредным элемен
там. Иной раз, просмотрев какую-нибудь новую пьесу,
не находишь в ней ничего, кроме этих отрицательных элементов современной действительности.
Таких минусов нашей общественности, конечно, немало; с ними надо считаться, их никоим образом нельзя игнорировать. Но должны ли наши современные драматурги в своем творчестве исключительно базиро
ваться на отрицательных, переходных выявлениях нашего формирующегося быта?
Раздаются голоса, отстаивающие прием резкой и яркой общественной сатиры, прием, так сказать, сцени
ческого бичевания вредных ингредиентов современного, не отстоявшегося еще быта.
С этой точки зрения разные «Воздушные пирогии «Мандаты»—именно тот театр, который нам, якобы, нужен, который в наши дни наиболее приемлем. Вполне согласиться с таким мнением нельзя. Сатира «Ревизора», рисующая сплошной черной краской обществен
ный быт своей эпохи, была вполне правильна, вполне приемлема: тот быт, та общественность, действительно, не давали ничего, кроме отрицательных черт и типов.
Но наша советская действительность,—неужели она так же черна и беспросветна, как гоголевская чичиковщина и ноздревщина?
Это в корне неверно. Это натянуто и неправдиво даже с точки зрения художественного вымысла. А бодрый и свежий главенствующий рабочий элемент нашей обще
ственности? А кипучая культурно-просветительная работа, непрестанная и настойчивая учеба медленно, но неуклонно поднимающая уровень нашего нового быта?
Почему обходить все эти положительные, светлые черты нашей советской действительности? Почему не отметить их яркого, победоносного контрастирования с нэповской накипью, преходящей и явно слабой перед этим новым, могучим жизненным подъемом?
Наши драматурги-бытовики соблазняются легкостью и доступностью поверхностной, ходячей сатиры; они идут в сторону наименьшего сопротивления... И это
отнюдь не рекомендует их художественной вдумчивости и чуткости, их серьезного, подлинно идеологического понимания своей задачи... Правда, в конце концов в новых бытовых пьесах героев-нэпачей постигает кара— скамья или что-нибудь подобное... Но ведь и «Ревизоркончается грозным появлением жандарма..
Для советской бытовой пьесы такой старорежимный, официозный финал — неубедителен и художественно неправдив...
Излишне тщательная вырисовка разнообразных плутней и преступных махинаций нэповских сценических героев явно рассчитана на дешевый эффект, носит явно фельетонный характер, бьющий на сомнительный успех.
Бытовая пьеса пролетарского театра должна брать нашу современность шире и полнее, а не быть пересказом сенсационного судебного процесса. На ряду с уродли
востями переходного времени она должна отмечать здоровые, главенствующие течения нашей общественности
ПЕТЕРБУРГСКИЙ.

О ЧИТАТЕЛЕ

Печатая настоящую статью, являющуюся предисловием к выходящей в изд. Ленгиза книге «Союз пяти», редакция открывает дискуссию о читателе.
Вас, писателя, выбросило на необитаемый остров. Вы, предположим, уверены, что до конца дней не увидите человеческого существа и то, что от вас останется, никогда не увидит света.
Стали бы вы писать романы, драмы, стихи? Конечно,—нет.
Ваши переживания, ваши волнения, мысли претворялись бы в напряженное молчание. Если бы у вас был темперамент Пушкина, он взорвал бы вас. Вы то
сковали бы по собеседнику, сопереживателю,—второму полюсу, необходимому для возникновения магнитного поля, тех, еще таинственных, токов, которые появляются между оратором и толпой, между сценой и зрительным залом, между поэтом и его слушателями.
Предположим, на острове появился бы Пятница или просто—говорящий попугай, и вы поэт—сочинили бы на людоедском языке людоедскую, веселую песенку и еще что-нибудь экзотическое для попугая. Это тоже несомненно. Художник заряжен лишь однополой силой. Для потока творчества нужен второй полюс,—вниматель, сопереживатель: круг читателей, класс, народ, человечество.
Из своего писательского опыта я знаю, что напряжение и качество той вещи, какую нишу, зависит от моего первоначально заданного представления о читателе.
Читатель, как некое общее существо, постигаемое моим воображением, опытом и знанием, возникает одновременно с темой моего произведения.
Нельзя представить себе презираемого читателя. Он должен быть близок и любим. Густав Флобер был в отчаянии от современников. Его письма наполнены мукой этого чувства. Он писал для избранных друзой или для будущих поколений. Это наложило на него
отпечаток изысканности, презрительной величавости и меланхолии.
Характер читателя и отношение к нему решают форму и удельный вес творчества художника. Читатель—составная часть искусства.
Читатель в представлении художника может быть конкретным и персональным: это—питающая публика данного сезона. Сотворчество с таким натуральным чи
тателем дает низшую форму искусства,—натурализм, злободневность.
Читатель в представлении художника может быть идеальным, умозрительным: это класс, народ, человечество со всеми особенностями времени, задач, борьбы, национальности и пр.
Общение с таким призраком, возникшим в воображении художника, рождает искусство высшего порядка: от героической трагедии до бурь романтизма и монументов реализма.
Величина искусства пропорциональна вместимости художественного духа где ВОЗникает этот призрак.
Утверждение, будто искусство возможно только для самого себя—противоестественная ложь.
Я вспоминаю, какое место, лет десять тому назад,
в литературной жизни занимал читатель.