малюсенькими политиканами не порабощенный,
коркой королевских посулов ненасыщенный и слишком
гордый,
чтоб волочиться вертепами парламентов обветшалых.
И если вы знаете новь, где такая любовь расцветает, такой пьяняет труд и такой мятеж родится,
придите вырвать с корнями росток, в борьбе изнемог
ший,
и погрузите корни в эту счастливую землю.
Следующий логический шаг—бегство Неймана из города, годы „опрощенства“. „Книга лесов, вод и бе
регов“—яркие гимны земле, закономерной, многообразной, природе, матери, телу, идеализация крестьянства.
Но Нейман слишком сын города и в конце концов о деревне он говорит словами праздного, случайного туриста. „С городом за спиной“, назвал Нейман сбор
ник своих деревенских статей и заметок. Деревенские стихи Неймана читаешь в твердой уверенности, что это хотя и прелестное, но временное интермеццо, это—дач
ные дни, которым неизбежен конец, и неизбежно поэт повернется к городу лицом. От гимнов закономерности и многообразию природы к славословию закономерности машин и многообразию новой механической культуры— таков путь Неймана. Его „Новые песнопения“ (довоен
ные и военные годы) это „песни проводов“, оды рота
итальянского футуризма. Вольные ритмы, вязка образов широкого захвата—по аналогии, по контрасту, по смежности,—эти особенности лирики Неймана вообще—достигают в книге „Новые песнопения“ своего предельного развития. На этой книге учится послевоенная ли
тературная молодежь. Из этой книги исходят молодые в своих поисках новых литературных форм. Первые послевоенные годы Нейман—признанпый вождь и учитель чешского литературного авангарда.
Вслед за лирикой Неймана лирика молодежи насыщается коммунистическим содержанием. Созерцательные, эмоциональные коллективистские мотивы машинной ли
рики сменяются осознанной, боевой тематикой революционого коллективизма. Лирическая повесть Неймана об этой эволюци, о пройденном за годы войны и револю
ции крутом пути—характернейший человеческий документ. Чешскую национальную революцию 1918 г. Станислав Нейман восторженно приветствовал вместе с широкими народными массами. Но не проходит и года, как на
ступает тяжкий перелом. Это те дни, когда, по словам драматурга Оттокара Фишера, на каждом перекрестке
слышалась фраза „мы представляли себе это иначе“. Нейман в эти дни пишет: „Я—народ чешский и слиш
ком скоро отрезвел я от сна о цветущем саде, где свобода, братство, мир пляшут, как веселый девичий хоровод... Я поддался вере этой страны, что в этих пиг
меях живет еще дух таборитов, что достаточно сверг
нуть род Габсбургов, чтобы фениксом влетел свободный народ. Но когда пришел этот желанный день, габсбург
ские когти были раздавлены, надстройка рухнула, а все остальное осталось. Я был обманут в любви и вере. Я заблудился. Узником чувствую себя в тисках господского города“.
Нейман болезненно ищет выхода. „Я вглядываюсь в чужие огни, беспомощный и растерявшийся. Я спраши
ваю себя, что это—начало, родильная горячка, весенняя гроза, торжественный поход в новую жизнь, которая
меня воистину освободит, или же это только агония старого обезумевшего животного, человечества, которое в каждом беспрестанно убивает чистые порывы? “
Пора колебаний быстро проходит. В начало 1920 г. Нейман уже знает свой путь. Он делает первую по
пытку коммунистической организации в Чехословакии и широко открывает столбцы редактируемого им журнала „Червен“ для коммунистической пропаганды. Поэт ка
тегорически заявляет: „на этой несчастной земле ничто не взойдет из всего, во что мы верим и что нам свято. Мне не жалко, что у меня уже нет родины. Мне не жалко, что нация мне чужда: я—сын человечества и товарищ пролетариата, сын его революции, который ве
рит пулемету, верит молоту. Руки мои смелы... На этой несчастной земле ничто не взойдет из всего, во что мы
верим и что нам свято, пока не пронесется над нею красная буря и не вспашет заново этого тепловатого навоза. А потому приди, приди, приди, о Москва!“
Политическое слово становится для Неймана оружием революционной пропаганды. Он последний раз бросает прощальный взгляд на свой излюбленный лири
ческий реквизит, чтобы окончательно от него отречься: „Эти интимные радости и горести, эта частная музыка пусть звучит в буржуазной поэзии для старого мира, у которого столько добра, и все-таки он погибнет. Я хочу итти с пролетариатом, шахтами, фабриками, заводами, взбунтовавшейся улицей; пусть для вас теперь звучат мои классовые песнопения о труде, бунте, надежде
четкою трубой. Пусть они связывают нас товарищеской любовью, словно красною лентою, а завтра пусть сви
стит в них, как кнут, святая классовая ненависть.
Я подавлю дымок расслабляющих чувств. Вам, только вам, железным голосом, твердым голосом машин и пулеметов, я пропою свои последние песни“.
С. Нейман остался верен своему лирическому манифесту. Его литературная журнальная, политическая деятельность за последние пять лет всецело посвящена пропаганде коммунизма. Его лирика—боевые призывы, по
литические прокламации. Его оды—славословие героям революции Розе Люксембург, Максу Гельцу, безымен
ным миллионам. Бичи его гневного сарказма адресованы не одной буржуазии, но и колебющимся и нерешитель
ным в рабочем лагере. „Для них III Интернационал суживается в значок и красную ленту: чешский комму
ни жены—будьте прокляты! Чешская лужица, я не твой“.
Новое содержание, новый предмет нашла себе и темпераментная любовная лирика Неймана:
„Подобен немецкому поэту,
который хотел высочайшую сосну зажечь о вулканий кратер
и на небосклоне этим гигантским пером написать огненное признание: Агнеса, я люблю тебя! Подобен этому поэту, пролетариат
макает свой революционный факел
в кратер величайшей доменной печи и пишет над всем миром
свое пламеннейшее признание в любви,
свою пламеннейшую заздравную молитву, свою страшнейшую угрозу,
инициалы единой родины, за которую он будет бороться,
свой лозунг и пароль; РСФСР. Прага.
коркой королевских посулов ненасыщенный и слишком
гордый,
чтоб волочиться вертепами парламентов обветшалых.
И если вы знаете новь, где такая любовь расцветает, такой пьяняет труд и такой мятеж родится,
придите вырвать с корнями росток, в борьбе изнемог
ший,
и погрузите корни в эту счастливую землю.
Следующий логический шаг—бегство Неймана из города, годы „опрощенства“. „Книга лесов, вод и бе
регов“—яркие гимны земле, закономерной, многообразной, природе, матери, телу, идеализация крестьянства.
Но Нейман слишком сын города и в конце концов о деревне он говорит словами праздного, случайного туриста. „С городом за спиной“, назвал Нейман сбор
ник своих деревенских статей и заметок. Деревенские стихи Неймана читаешь в твердой уверенности, что это хотя и прелестное, но временное интермеццо, это—дач
ные дни, которым неизбежен конец, и неизбежно поэт повернется к городу лицом. От гимнов закономерности и многообразию природы к славословию закономерности машин и многообразию новой механической культуры— таков путь Неймана. Его „Новые песнопения“ (довоен
ные и военные годы) это „песни проводов“, оды рота
ционной машине, фабричным трубам, кинематографу, трамваю, строящемуся водопроводу. Литературный импульс—урбанистические стихи Уитмана, Верхарна, Ма
ринетти. Впервые в чешской поэзии зазвучали мотивы
итальянского футуризма. Вольные ритмы, вязка образов широкого захвата—по аналогии, по контрасту, по смежности,—эти особенности лирики Неймана вообще—достигают в книге „Новые песнопения“ своего предельного развития. На этой книге учится послевоенная ли
тературная молодежь. Из этой книги исходят молодые в своих поисках новых литературных форм. Первые послевоенные годы Нейман—признанпый вождь и учитель чешского литературного авангарда.
Вслед за лирикой Неймана лирика молодежи насыщается коммунистическим содержанием. Созерцательные, эмоциональные коллективистские мотивы машинной ли
рики сменяются осознанной, боевой тематикой революционого коллективизма. Лирическая повесть Неймана об этой эволюци, о пройденном за годы войны и револю
ции крутом пути—характернейший человеческий документ. Чешскую национальную революцию 1918 г. Станислав Нейман восторженно приветствовал вместе с широкими народными массами. Но не проходит и года, как на
ступает тяжкий перелом. Это те дни, когда, по словам драматурга Оттокара Фишера, на каждом перекрестке
слышалась фраза „мы представляли себе это иначе“. Нейман в эти дни пишет: „Я—народ чешский и слиш
ком скоро отрезвел я от сна о цветущем саде, где свобода, братство, мир пляшут, как веселый девичий хоровод... Я поддался вере этой страны, что в этих пиг
меях живет еще дух таборитов, что достаточно сверг
нуть род Габсбургов, чтобы фениксом влетел свободный народ. Но когда пришел этот желанный день, габсбург
ские когти были раздавлены, надстройка рухнула, а все остальное осталось. Я был обманут в любви и вере. Я заблудился. Узником чувствую себя в тисках господского города“.
Нейман болезненно ищет выхода. „Я вглядываюсь в чужие огни, беспомощный и растерявшийся. Я спраши
ваю себя, что это—начало, родильная горячка, весенняя гроза, торжественный поход в новую жизнь, которая
меня воистину освободит, или же это только агония старого обезумевшего животного, человечества, которое в каждом беспрестанно убивает чистые порывы? “
Пора колебаний быстро проходит. В начало 1920 г. Нейман уже знает свой путь. Он делает первую по
пытку коммунистической организации в Чехословакии и широко открывает столбцы редактируемого им журнала „Червен“ для коммунистической пропаганды. Поэт ка
тегорически заявляет: „на этой несчастной земле ничто не взойдет из всего, во что мы верим и что нам свято. Мне не жалко, что у меня уже нет родины. Мне не жалко, что нация мне чужда: я—сын человечества и товарищ пролетариата, сын его революции, который ве
рит пулемету, верит молоту. Руки мои смелы... На этой несчастной земле ничто не взойдет из всего, во что мы
верим и что нам свято, пока не пронесется над нею красная буря и не вспашет заново этого тепловатого навоза. А потому приди, приди, приди, о Москва!“
Политическое слово становится для Неймана оружием революционной пропаганды. Он последний раз бросает прощальный взгляд на свой излюбленный лири
ческий реквизит, чтобы окончательно от него отречься: „Эти интимные радости и горести, эта частная музыка пусть звучит в буржуазной поэзии для старого мира, у которого столько добра, и все-таки он погибнет. Я хочу итти с пролетариатом, шахтами, фабриками, заводами, взбунтовавшейся улицей; пусть для вас теперь звучат мои классовые песнопения о труде, бунте, надежде
четкою трубой. Пусть они связывают нас товарищеской любовью, словно красною лентою, а завтра пусть сви
стит в них, как кнут, святая классовая ненависть.
Я подавлю дымок расслабляющих чувств. Вам, только вам, железным голосом, твердым голосом машин и пулеметов, я пропою свои последние песни“.
С. Нейман остался верен своему лирическому манифесту. Его литературная журнальная, политическая деятельность за последние пять лет всецело посвящена пропаганде коммунизма. Его лирика—боевые призывы, по
литические прокламации. Его оды—славословие героям революции Розе Люксембург, Максу Гельцу, безымен
ным миллионам. Бичи его гневного сарказма адресованы не одной буржуазии, но и колебющимся и нерешитель
ным в рабочем лагере. „Для них III Интернационал суживается в значок и красную ленту: чешский комму
нист поднимает предостерегающий голос перед гражданской войной, чтит частную собственность в лице рабы
ни жены—будьте прокляты! Чешская лужица, я не твой“.
Новое содержание, новый предмет нашла себе и темпераментная любовная лирика Неймана:
„Подобен немецкому поэту,
который хотел высочайшую сосну зажечь о вулканий кратер
и на небосклоне этим гигантским пером написать огненное признание: Агнеса, я люблю тебя! Подобен этому поэту, пролетариат
макает свой революционный факел
в кратер величайшей доменной печи и пишет над всем миром
свое пламеннейшее признание в любви,
свою пламеннейшую заздравную молитву, свою страшнейшую угрозу,
инициалы единой родины, за которую он будет бороться,
свой лозунг и пароль; РСФСР. Прага.