сосредоточенной, выразительной речи, достойной иметь длительное влияние на наше молодое по
коление. Ведь есть авторы, по мнению которых существо современного стиля заключается в том, чтобы сгладить силу речи, облечь ее в мягкие формы, хотя бы даже рискуя впасть в женственность. Благодарю покорно, я предпочитаю му
жественный костяк Арндтовского стиля женской манере иного „современного“ стилиста. Тем более, что Арндт счастливо избегнул чудачеств своих сотоварищей по 1813 году, и лишь злоупотребление превосходной степенью, свойственное южно
романским языкам, делает его речь иногда аф
фектированной. Той ужасной словесной мешанины, которая теперь в таком ходу, у Арндта искать нечего; он показывает, напротив, к какому минимуму можно свести заимствование из иностран
ных языков. Право, насмешки над крайностью пуристов не решают вопроса, и мы лучше вы
разим свои мысли чистым немецким языком без примеси французского или греческого элемента“.
Особую статью Энгельс посвящает «Воспоминаниямнемецкого писателя Иммермана. И тут юный критик начинает с эстетической оценки произведения:
„Если в „Эпигонах“ прежний романтик стремился уже к высшему штандпункту гетевской пластики и спокойствия, если „Мюнхгаузен“ уже целиком, построен на основе современной стихотворной техники, то посмертное произведение
Иммермана показывает еще с большей ясностью, как высоко он ценил новейшие литературные завоевания. Стиль, а также и форма восприятия совершенно современны: только более проду
манное содержание, более строгая архитектоника, резко выраженное своеобразие характера и антисовременное, хотя и замаскированное настроение автора выделяют эту книгу из массы изображе
ний, характеристик, мемуаров, бесед, ситуаций, состояний и т. д., которыми наводнена ныне наша томящаяся по здоровой поэтический атмосфере литература. При этом у Иммермана доста
точно такта, чтобы редко привлекать в форму рефлексии вещи, которые нуждаются в ином судилище, чем трибунал голого рассудка“.
«Пути Иммермана и нового времени расходятся между собой». Энгельс отмечает у
„Иммермана особое пристрастие к пруссачеству, в пользу которого он может привести лишь очень слабые доводы, и холодное равнодушное упоминание о конституционных стремлениях в Германии, ясно показывающее, что Иммерман все еще не уразумел единства современной духовной жизни. Мы ясно видим, что понятие со
временного не говорит его сердцу, ибо он восстает против известных моментов его и в то же время он не может отказаться от этого понятия“.
Когда Иммерман начинает говорить о науке, литературе, философии,—он разделывается с этими предметами «диллетантским образом». В отделе о Наполеонов
ском деспотизме «Иммерман, претендующий здесь на беспристрастие историка, говорит, как оскорбленный пруссак». Энгельс приходит к выводу, что «Иммерман— если не говорить об отдельных мыслях, плохо связанных с его убеждениями,—в основном оказывался чуждым современному сознанию. «Трезвость пруссачества
сделала его в известной мере невосприимчивым к процессу развития общества. Известно, что Иммерман в религиозном отношении был очень свободомыслящим человеком, но в поли
тическом отношении он был слишком ревностным приверженцем правительства. Правда, благодаря своим отношениям к молодой литературе, он приблизился к политическим стремлениям века и познакомился с ними с другой стороны, но, как показывают „Воспоминания“, пруссачество сидело в нем еще крепко .
вался Иммерман», мешала ему идти наравне с веком, он мало подвергся влиянию «современных идей», и это
обстоятельство значительно ослабляет художественную ценность его творчества.
В статье «Александр Юнг и Молодая Германия» Энгельс сводит счеты с этой школой германской литературы, которая для него самого была одним из важ
нейших этапов его духовного развития. В литературных произведениях «Молодой Германии» находила себе вы
ражение робкая оппозиционность германской буржуазии феодально-абсолютистским порядкам ее родины. Эта литературная оппозиция немногого стоила—прошло не
много времени и столпы «Молодой Германии» покаялись в своих заблуждениях и примирились с существующим порядком. Основной недостаток посвященной «Молодой Германии» книги Юнга — тот, что она представляет сплошной панегирик современной литературе.
„Какое дело литературе до того, что у того или другого писателя есть крупица таланта, что
он временами создает безделицу, если вообщето он никчемен, если все его направление, ли
тературный его характер, все его творчество в целом ничего не стоят. В литературе всякий ценен не сам по себе, но лишь в своем взаимоотношении с целым“.
На деле же «Молодая Германия» не оправдала вызванных ею надежд.
„Были критики, которые одно время возлагали надежды на молодую литературу и во вни
мание к ожидаемому будущему относились к ее произведениям снисходительнее, чем следо
вало. Кто в собственном сознании воспроизводил ранние ступени развития германского духа, мог с особой любовью восприять произведения Мундта, Лаубе или Гуцкова. Но с тех пор литературное движение пошло энергично вперед и оставило далеко позади это направление, и бессодержательность большинства младогерманцев обнару
живается с ужасающей очевидностью. Молодая
Германия вырвалась из смуты бурной эпохи, но сама осталась одержимой этой смутностью. Идеи, бродившие тогда в головах в неразвитой и не
ясной форме и осознанные позже лишь с по
мощью философии, были использованы младогерманцами для игры фантазии. Этим объясняется неопределенность и смешение понятий, господствовавшие среди самих младогерманцев“.
Энгельс бичует отсутствие ясного идейного содержания в произведениях литераторов данной школы.
„І уцков—самый ясный, самый вразумительный; он написал больше всех и на ряду с Винбаргом дал самые определенные образы своего мировоззрения. Однако, если он хочет остаться на поприще драматургии, ему следует позаботиться о выборе лучшего и более идейного материала, чем до сих пор, и исходить не из модернизованного, а из истинного духа современности. Мы требуем большего идейного содержа
ния, чем в либеральных фразах Паткуля или в мягкой чуствительвости Вернера“. О Лаубо Энгельс пишет:
„Духа свободы у него так же мало, как и у Куне. „Тенденции“ блаженной памяти „молодой литературы“ давно забыты: обоими всецело овладели пустые, отвлеченные, литературные интересы“.
Итак, молодой Энгельс не думает отказываться от эстетической оценки литературных произведений,—но он требует от произведения искусства, заслуживающего
этого названия, идейного содержания,— оно должно быть выразителем передовых стремлений своего времени,— «истинного духа современности».
В. БЫСТРЯНСКИЙ.
коление. Ведь есть авторы, по мнению которых существо современного стиля заключается в том, чтобы сгладить силу речи, облечь ее в мягкие формы, хотя бы даже рискуя впасть в женственность. Благодарю покорно, я предпочитаю му
жественный костяк Арндтовского стиля женской манере иного „современного“ стилиста. Тем более, что Арндт счастливо избегнул чудачеств своих сотоварищей по 1813 году, и лишь злоупотребление превосходной степенью, свойственное южно
романским языкам, делает его речь иногда аф
фектированной. Той ужасной словесной мешанины, которая теперь в таком ходу, у Арндта искать нечего; он показывает, напротив, к какому минимуму можно свести заимствование из иностран
ных языков. Право, насмешки над крайностью пуристов не решают вопроса, и мы лучше вы
разим свои мысли чистым немецким языком без примеси французского или греческого элемента“.
Особую статью Энгельс посвящает «Воспоминаниямнемецкого писателя Иммермана. И тут юный критик начинает с эстетической оценки произведения:
„Если в „Эпигонах“ прежний романтик стремился уже к высшему штандпункту гетевской пластики и спокойствия, если „Мюнхгаузен“ уже целиком, построен на основе современной стихотворной техники, то посмертное произведение
Иммермана показывает еще с большей ясностью, как высоко он ценил новейшие литературные завоевания. Стиль, а также и форма восприятия совершенно современны: только более проду
манное содержание, более строгая архитектоника, резко выраженное своеобразие характера и антисовременное, хотя и замаскированное настроение автора выделяют эту книгу из массы изображе
ний, характеристик, мемуаров, бесед, ситуаций, состояний и т. д., которыми наводнена ныне наша томящаяся по здоровой поэтический атмосфере литература. При этом у Иммермана доста
точно такта, чтобы редко привлекать в форму рефлексии вещи, которые нуждаются в ином судилище, чем трибунал голого рассудка“.
Затем Энгельс приступает к оценке идейного кругозора писателя,—и тут его приговор гораздо строже.
«Пути Иммермана и нового времени расходятся между собой». Энгельс отмечает у
„Иммермана особое пристрастие к пруссачеству, в пользу которого он может привести лишь очень слабые доводы, и холодное равнодушное упоминание о конституционных стремлениях в Германии, ясно показывающее, что Иммерман все еще не уразумел единства современной духовной жизни. Мы ясно видим, что понятие со
временного не говорит его сердцу, ибо он восстает против известных моментов его и в то же время он не может отказаться от этого понятия“.
Когда Иммерман начинает говорить о науке, литературе, философии,—он разделывается с этими предметами «диллетантским образом». В отделе о Наполеонов
ском деспотизме «Иммерман, претендующий здесь на беспристрастие историка, говорит, как оскорбленный пруссак». Энгельс приходит к выводу, что «Иммерман— если не говорить об отдельных мыслях, плохо связанных с его убеждениями,—в основном оказывался чуждым современному сознанию. «Трезвость пруссачества
сделала его в известной мере невосприимчивым к процессу развития общества. Известно, что Иммерман в религиозном отношении был очень свободомыслящим человеком, но в поли
тическом отношении он был слишком ревностным приверженцем правительства. Правда, благодаря своим отношениям к молодой литературе, он приблизился к политическим стремлениям века и познакомился с ними с другой стороны, но, как показывают „Воспоминания“, пруссачество сидело в нем еще крепко .
«Консервативно-прусская плотина, за которой осно
вался Иммерман», мешала ему идти наравне с веком, он мало подвергся влиянию «современных идей», и это
обстоятельство значительно ослабляет художественную ценность его творчества.
В статье «Александр Юнг и Молодая Германия» Энгельс сводит счеты с этой школой германской литературы, которая для него самого была одним из важ
нейших этапов его духовного развития. В литературных произведениях «Молодой Германии» находила себе вы
ражение робкая оппозиционность германской буржуазии феодально-абсолютистским порядкам ее родины. Эта литературная оппозиция немногого стоила—прошло не
много времени и столпы «Молодой Германии» покаялись в своих заблуждениях и примирились с существующим порядком. Основной недостаток посвященной «Молодой Германии» книги Юнга — тот, что она представляет сплошной панегирик современной литературе.
„Какое дело литературе до того, что у того или другого писателя есть крупица таланта, что
он временами создает безделицу, если вообщето он никчемен, если все его направление, ли
тературный его характер, все его творчество в целом ничего не стоят. В литературе всякий ценен не сам по себе, но лишь в своем взаимоотношении с целым“.
На деле же «Молодая Германия» не оправдала вызванных ею надежд.
„Были критики, которые одно время возлагали надежды на молодую литературу и во вни
мание к ожидаемому будущему относились к ее произведениям снисходительнее, чем следо
вало. Кто в собственном сознании воспроизводил ранние ступени развития германского духа, мог с особой любовью восприять произведения Мундта, Лаубе или Гуцкова. Но с тех пор литературное движение пошло энергично вперед и оставило далеко позади это направление, и бессодержательность большинства младогерманцев обнару
живается с ужасающей очевидностью. Молодая
Германия вырвалась из смуты бурной эпохи, но сама осталась одержимой этой смутностью. Идеи, бродившие тогда в головах в неразвитой и не
ясной форме и осознанные позже лишь с по
мощью философии, были использованы младогерманцами для игры фантазии. Этим объясняется неопределенность и смешение понятий, господствовавшие среди самих младогерманцев“.
Энгельс бичует отсутствие ясного идейного содержания в произведениях литераторов данной школы.
Необходимо брать идейный материал из «истинного духа современности», говорит Энгельс в назидание Гуцкову.
„І уцков—самый ясный, самый вразумительный; он написал больше всех и на ряду с Винбаргом дал самые определенные образы своего мировоззрения. Однако, если он хочет остаться на поприще драматургии, ему следует позаботиться о выборе лучшего и более идейного материала, чем до сих пор, и исходить не из модернизованного, а из истинного духа современности. Мы требуем большего идейного содержа
ния, чем в либеральных фразах Паткуля или в мягкой чуствительвости Вернера“. О Лаубо Энгельс пишет:
„Духа свободы у него так же мало, как и у Куне. „Тенденции“ блаженной памяти „молодой литературы“ давно забыты: обоими всецело овладели пустые, отвлеченные, литературные интересы“.
Итак, молодой Энгельс не думает отказываться от эстетической оценки литературных произведений,—но он требует от произведения искусства, заслуживающего
этого названия, идейного содержания,— оно должно быть выразителем передовых стремлений своего времени,— «истинного духа современности».
В. БЫСТРЯНСКИЙ.