Таким образом мы видим, что к принципу «массовости» музыки и «серьезный» и «не серьезный» подходы вполне совпадают.
Заметим себе хорошенько это положение,— которое еще сослужит нам службу при обсуждении мер и средств борьбы с вредным влиянием «легкой
музыки, — и перейдем к вопросу: почему, однако, эти самые «Кирпичики», этот изумительный обра
зец массовой песни, относятся нами все-таки к разряду «легкой», т. е. не серьезной музыки, с подлинным искусством ничего общего не имеющей?
Вопрос сложный, тесно соприкасающийся с основными проблемами искусства и его социологией.
Мы часто называем «легкую» музыку обывательской, мещанской. Это — справедливо. Она — типичный продукт, «идеологическая надстройкасреды, живущей серой, обыденной жизнью, не выходящей из круга мелких забот об удовлетворении самых примитивных животных инстинктов.
Мещанство и обывательщина — это синонимы общественного застоя, консерватизма, регресса. Это - задворки общественной жизни, где помеща
ются ее помойные ямы. Здесь скопляются все ее отбросы, всё, что неспособно к борьбе за господ
ство человека над природой, всё, что «ползает», что «летать» не может.
Маленький, узкий эгоизм, минимальные потребности этические и эстетические; всё штамповано
до нестерпимой пошлости, всё пригнано но марке удушливейшей философии: «моя хата с краю».
Никаких дерзаний, порывов. Единственный жизненный принцип: жизнь «тихонькая», «спокойненькая» с жалким «кисейным» комфортом, с жалкой потребностью легких, приятных эмоций «в часы досуга» (рюмочка с селедочкой, пикантная кар
тинка, вальс «бостон» или — Тамара Церетели в граммофоне).
Мещанство и обывательщина — живучи и могучи. Революция, конечно, всколыхнула это стоячее болото, но «взорвать» его ей не удалось. Прошли годы, и болото опять вошло в свои берега, втянув в себя многое, что некогда тлело и даже горело революционным огнем.
Не следует думать, что мещанство и обывательщина свойственны лишь одному какому-либо классу. Нет, они, если хотите, бесклассовы или внеклассовы, ибо в каждом классе есть элементы инертные, неустойчивые, с атрофированной волей,
неспособные к действию, которые естественно отслаиваются в процессе жизни и выбрасываются ею, как организм выбрасывает из себя переработанную пищу.
Класс буржуазии имеет свои мещанские задворки так же, как и класс пролетариата. Скажем более даже: современный термин «революционное мещанство» есть термин, обозначающий реальное жизненное явление, с которым на каждом шагу приходится считаться всем, кто активно участвует в строительстве новой жизни.
НИК. РОСЛАВЕЦ
Замысел постановки «Правда хорошо, а счастье лучше».
За два месяца до смерти, уже в постели, Вахтангов просматривает эскизы Исаака Рабино
вича и дает указания своему ученику Б. Е. Захава, как ставить Островского «Правда хорошо, а счастье лучше» на сцене его Студии.
Островского Вахтангов чувствует в обаянии старого театра, в умилении наивными традициями.
Островского только и умели играть старые актеры, корифеи Малого театра, поколение Садовских, Шумского, Сашина, Федотовой, Никулиной.
Вахтангов вспоминает предания игры этих актеров, советуя проявлять к ним современное отношение актеров новой эпохи. Вахтангов учит «показывать на самих себе» традиции этой ста
рой игры и образы играемых персонажей, не утаивая ни на секунду откровенности своего представления. Прежде представляли пережива
ния. Теперь нужно переживать представления. Переживать очарованность сочностью красок самого Островского и тех лучших актеров на старом русском театре, которые его играли. Офор
мление спектакля — занавес с традиционными драпировками и ламбрикенами старого театра.
Наивные павильоны. Кулисы. Никаких кривых линий и изломов сценической площадки. Преуве
личенность предметов обихода. Массивность фигур. Щедрые краски характерных гримов. Певу
чая, звонкая, не торопящаяся, старая русская речь. Полнокровие чувств.
Постановка эта сделана Б. Е. Захава — на следующий год по смерти Вахтангова — конечно,
далеко не в полной мере согласно этому, оставленному в наследство Студии, плану.
Без непосредственного руководства Вахтангова репетициями многое не удалось осуществить.
Не удалось даже осуществить, оформление Исаака Рабиновича, утвержденное в эскизах Вахтангова.
Мимо других театров
Обозревая существующие театры, Вахтангов вынужден проходить мимо них то с чувством не
доумения и раздражения, то, в лучшем случае, с иронической улыбкой. Что может сказать он, примерно, о Малом театре, когда и московский Художественный театр для него уже так стар!
Ведь он и Станиславского заверяет в том, что должно радоваться смерти старых спектаклей «Три сестры» и «Вишневый сад», а не скорбеть об этом.
Малый же театр — и совсем нелепый и старомодный:
«Он мил, как всякая бабушка в чепце и старом платье из черного стекляруса и в прюнелевых туф
лях, когда уже носят трико, высокие ботинки и короткую шелковую рубаху с карманами...»
Если Малый театр еще наивен несоответствием своего облика ритму современного стиля, то такой модный театр, как московский Камерный театр, вызывает в нем досаду:
«Камерный театр когда-нибудь станет противной и выряженной, подмалеванной и разодетой по последней моде старой кокеткой»...
«Таиров — безусловно талантливый человек, но ему недоступен дух человека. Глубоко трагическое и глубоко комическое — ему недоступно».
Заметим себе хорошенько это положение,— которое еще сослужит нам службу при обсуждении мер и средств борьбы с вредным влиянием «легкой
музыки, — и перейдем к вопросу: почему, однако, эти самые «Кирпичики», этот изумительный обра
зец массовой песни, относятся нами все-таки к разряду «легкой», т. е. не серьезной музыки, с подлинным искусством ничего общего не имеющей?
Вопрос сложный, тесно соприкасающийся с основными проблемами искусства и его социологией.
Мы часто называем «легкую» музыку обывательской, мещанской. Это — справедливо. Она — типичный продукт, «идеологическая надстройкасреды, живущей серой, обыденной жизнью, не выходящей из круга мелких забот об удовлетворении самых примитивных животных инстинктов.
Мещанство и обывательщина — это синонимы общественного застоя, консерватизма, регресса. Это - задворки общественной жизни, где помеща
ются ее помойные ямы. Здесь скопляются все ее отбросы, всё, что неспособно к борьбе за господ
ство человека над природой, всё, что «ползает», что «летать» не может.
Маленький, узкий эгоизм, минимальные потребности этические и эстетические; всё штамповано
до нестерпимой пошлости, всё пригнано но марке удушливейшей философии: «моя хата с краю».
Никаких дерзаний, порывов. Единственный жизненный принцип: жизнь «тихонькая», «спокойненькая» с жалким «кисейным» комфортом, с жалкой потребностью легких, приятных эмоций «в часы досуга» (рюмочка с селедочкой, пикантная кар
тинка, вальс «бостон» или — Тамара Церетели в граммофоне).
Мещанство и обывательщина — живучи и могучи. Революция, конечно, всколыхнула это стоячее болото, но «взорвать» его ей не удалось. Прошли годы, и болото опять вошло в свои берега, втянув в себя многое, что некогда тлело и даже горело революционным огнем.
Не следует думать, что мещанство и обывательщина свойственны лишь одному какому-либо классу. Нет, они, если хотите, бесклассовы или внеклассовы, ибо в каждом классе есть элементы инертные, неустойчивые, с атрофированной волей,
неспособные к действию, которые естественно отслаиваются в процессе жизни и выбрасываются ею, как организм выбрасывает из себя переработанную пищу.
Класс буржуазии имеет свои мещанские задворки так же, как и класс пролетариата. Скажем более даже: современный термин «революционное мещанство» есть термин, обозначающий реальное жизненное явление, с которым на каждом шагу приходится считаться всем, кто активно участвует в строительстве новой жизни.
НИК. РОСЛАВЕЦ
Неизданные материалы о Евг. Вахтангове
Замысел постановки «Правда хорошо, а счастье лучше».
За два месяца до смерти, уже в постели, Вахтангов просматривает эскизы Исаака Рабино
вича и дает указания своему ученику Б. Е. Захава, как ставить Островского «Правда хорошо, а счастье лучше» на сцене его Студии.
Островского Вахтангов чувствует в обаянии старого театра, в умилении наивными традициями.
Островского только и умели играть старые актеры, корифеи Малого театра, поколение Садовских, Шумского, Сашина, Федотовой, Никулиной.
Вахтангов вспоминает предания игры этих актеров, советуя проявлять к ним современное отношение актеров новой эпохи. Вахтангов учит «показывать на самих себе» традиции этой ста
рой игры и образы играемых персонажей, не утаивая ни на секунду откровенности своего представления. Прежде представляли пережива
ния. Теперь нужно переживать представления. Переживать очарованность сочностью красок самого Островского и тех лучших актеров на старом русском театре, которые его играли. Офор
мление спектакля — занавес с традиционными драпировками и ламбрикенами старого театра.
Наивные павильоны. Кулисы. Никаких кривых линий и изломов сценической площадки. Преуве
личенность предметов обихода. Массивность фигур. Щедрые краски характерных гримов. Певу
чая, звонкая, не торопящаяся, старая русская речь. Полнокровие чувств.
Постановка эта сделана Б. Е. Захава — на следующий год по смерти Вахтангова — конечно,
далеко не в полной мере согласно этому, оставленному в наследство Студии, плану.
Без непосредственного руководства Вахтангова репетициями многое не удалось осуществить.
Не удалось даже осуществить, оформление Исаака Рабиновича, утвержденное в эскизах Вахтангова.
Мимо других театров
Обозревая существующие театры, Вахтангов вынужден проходить мимо них то с чувством не
доумения и раздражения, то, в лучшем случае, с иронической улыбкой. Что может сказать он, примерно, о Малом театре, когда и московский Художественный театр для него уже так стар!
Ведь он и Станиславского заверяет в том, что должно радоваться смерти старых спектаклей «Три сестры» и «Вишневый сад», а не скорбеть об этом.
Малый же театр — и совсем нелепый и старомодный:
«Он мил, как всякая бабушка в чепце и старом платье из черного стекляруса и в прюнелевых туф
лях, когда уже носят трико, высокие ботинки и короткую шелковую рубаху с карманами...»
Если Малый театр еще наивен несоответствием своего облика ритму современного стиля, то такой модный театр, как московский Камерный театр, вызывает в нем досаду:
«Камерный театр когда-нибудь станет противной и выряженной, подмалеванной и разодетой по последней моде старой кокеткой»...
«Таиров — безусловно талантливый человек, но ему недоступен дух человека. Глубоко трагическое и глубоко комическое — ему недоступно».