В своей речи о «Задачах союзов молодежи» на III Всерос. съезде РКСМ Лепин сказал, что «только точным знанием культуры, созданной всем развитием
человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру».
Только — переработкой. Но не отменой, не игнорированием существующих фактов культуры, а воздей
ствием на них в плане классовой борьбы. «В вопросах культуры», — говорил еще Ленин («Лучше меньше, да лучше», т. XVIII, ч. II), — «торопливость и размашистость вреднее всего».
Разве не торопливость и размашистость — требовать, чтобы с завтрашнего дня художник перестал писать кар
тины, а научился делать стулья. Разве это не игра в нигилизм? Разве это не надуманнейшее «опрощенчествоисторического процесса. Ну, требуй, сколько угодно, и
все-же, пока в формах общественных связей и сознании художника еще есть предпосылки для станковизма, для чистого «мольберта», для украшательски иллюзорной «картинки», — она не исчезнет. Смешно же отрицать факт, раз он существует, раз он прет.
Факт, — пусть печальный факт, — но минувший сезон прошел под флагом некоторого оживления станковой живописи. Факт, — пусть печальный факт, — но в москов
ском Вхутемасе, т. е. среди молодежи, достаточно прочно свал себе гнездо живописный импрессионизм.
Ясно, что явление это нездоровое, реакционное, эпигонствующее. Ясно, что его надо преодолевать, направлять.
Но как?
Не отвернувшись же от него, не закрыванием глаз, не формулами отрицания. Нельзя же уподобляться тому анекдотическому немецкому профессору, который не по
шел к больному, потому что по правилам медицины пациент уже должен был умереть. А он все-таки жи
вет! Художник должен делать стулья, а он все-таки продолжает писать картины (правда, очень скверные картины).
На графическом факультете Вхутемаса изучают типографское дело - а «книга наша (совершенно справедливо жалуется т. Варейкис в «Правде») издается еще чрезвычайно плохо».
Вот тут-то и невязка. Живописный факультет Вхутемаса сам по себе ударился в «чистое искусство». А индустриальные сами по себе — в чистый техницизм, индустрию. В итоге — и плохие картины, и плохие стулья.
Как же быть?
Можно ЖИТЬ ИЛЛЮЗИЯМИ и решить, что живописного, станкового факультета Вхутемаса вообще ужо нет— «больной по правилам медицины умер», а деревообделочный факультет должен оперировать только лабораторными экспериментами над стулом.
Но, позвольте, живописный факультет жив — нельзяже похоронить живого. Это — раз. А во вторых, — деревообделочному, если он будет заниматься только почин
кой мебели и трафаретной стройкой стульев — зачем быть в Вхутемасе. Закрыть живописный факультет? Сами понимаете, делу это не поможет — перенесут моль
берты в другое место. И стулья от этого нс станут лучше.
Есть другой путь — он скорей приведет к тому утилитарному, техническому искусству, наступление которого неизбежно в силу ряда объективных к тому при
чин. Родить его механически нельзя, но помочь ему родиться и воздействовать на процесс родов можно. Для этого нужно подвести художника-живописца, станкови
ста, к деревообделочнику из Вхутемаса, и наоборот. Для станковиста это будет просто выгодно, поскольку
заблаговременно выведет его из рамок суживающегося рынка станковой живописи и даст целесообразный вы
ход его художественной энергии. Для производственных факультетов Вхутемаса это будет началом утилитарного
искусства и отходом от голого индустриализма. Для Вхутемаса в целом будет означать осуществление того художественно-производственного комплекса, когда так называемые «чистые» факультеты, станково-живописные,
врастут в производственные и создадут то, что в № 32 «Жизнь Искусства» т. Арватов совершенно верно определяет, как — «изобретение индустриальных вещей, стандартов быта, агит-форм, оформлений временных
кампаний и празднеств, плакатов, реклам, иллюстраций, передвижек всех типов, макетов, моделей, проектов чертежей и т. д.».
По максималистский путь есть путь экстаза, а не конкретной, реальной, живой диалектики. Надо брать существующую культуру искусства и целесообразно воздействовать, направлять, перерабатывать ее. Умер
шее — похоронить (есть такие явления, которые уже умерли, но остаются до сих пор не похороненными), нужное — оставить, ненужное — изжить. Но нельзя еще живое, хоть и эпигонствующее, выкинуть за окно и на том успокоиться. Оно за окном станет вновь на ноги, преспокойно войдет в дверь и спутает все чертежи.
Мне кажется я был совершенно прав, когда на страницах нашего журнала (№ 28) указывал, что элементы станковизма, не «партийного», не «иллюзорного», не мольбертно-замкнутого, а конструирующего, строящего, монументально-пропагандирующего, несомненно войдут в новые художественно-целевые установки, и потому использование их в школе необходимо. Разве тот перечень продукции утилитарного искусства, который я процитировал выше, не требует именно такого перерабо
танного станковизма (оформление кампаний, плакатов, реклам, иллюстраций и т. д.). Безусловно. По крайней
мере — пока. А там будет диктовать — новый быт, новое сознание, новая техника, которая, конечно, будет ухо
дить от интимного мольберта, от камерной, станковой «картинки».
Можно, конечно, разбить картинку о стул, но наивно думать, что этим раз навсегда изничтожены все «кар
тины» и взамен их, во славу утилитарного искусства,
создай художественный «стул». Надо: 1) чтобы сумма объективных условий шла от «картины» к «стулу», 2) чтобы сознание художника воспитывалось в направлении производственного понимания искусства и, нако
нец, 3) чтобы заряд техники, получаемый в школе, был направлен к утилитарной переработке станковизма (а не утверждения его) и к использованию художественной изобретательности в построении утилитарной вещи. Изжи
вание станковизма—процесс. Надо этим процессом овла
деть, а не отгораживаться о г него. И тогда мы легче и безболезненнее придем к цели — к утилитарному искусству.
В связи с этим и в реформе Вхутемаса нельзя ограничиваться одними производственными факультетами и игнорировать живописный. Это — явная ошибка. Надо свести там деревообделочника с художником. И в про
цессе их сближения мы получим художника-деревообделочника, художника-изобретателя, художника-строителя. Вот единственный путь органической перестройки Вхутемаса.
ЭМ. БЕСКИН.
человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру».
Только — переработкой. Но не отменой, не игнорированием существующих фактов культуры, а воздей
ствием на них в плане классовой борьбы. «В вопросах культуры», — говорил еще Ленин («Лучше меньше, да лучше», т. XVIII, ч. II), — «торопливость и размашистость вреднее всего».
Разве не торопливость и размашистость — требовать, чтобы с завтрашнего дня художник перестал писать кар
тины, а научился делать стулья. Разве это не игра в нигилизм? Разве это не надуманнейшее «опрощенчествоисторического процесса. Ну, требуй, сколько угодно, и
все-же, пока в формах общественных связей и сознании художника еще есть предпосылки для станковизма, для чистого «мольберта», для украшательски иллюзорной «картинки», — она не исчезнет. Смешно же отрицать факт, раз он существует, раз он прет.
Факт, — пусть печальный факт, — но минувший сезон прошел под флагом некоторого оживления станковой живописи. Факт, — пусть печальный факт, — но в москов
ском Вхутемасе, т. е. среди молодежи, достаточно прочно свал себе гнездо живописный импрессионизм.
Ясно, что явление это нездоровое, реакционное, эпигонствующее. Ясно, что его надо преодолевать, направлять.
Но как?
Не отвернувшись же от него, не закрыванием глаз, не формулами отрицания. Нельзя же уподобляться тому анекдотическому немецкому профессору, который не по
шел к больному, потому что по правилам медицины пациент уже должен был умереть. А он все-таки жи
вет! Художник должен делать стулья, а он все-таки продолжает писать картины (правда, очень скверные картины).
На графическом факультете Вхутемаса изучают типографское дело - а «книга наша (совершенно справедливо жалуется т. Варейкис в «Правде») издается еще чрезвычайно плохо».
Вот тут-то и невязка. Живописный факультет Вхутемаса сам по себе ударился в «чистое искусство». А индустриальные сами по себе — в чистый техницизм, индустрию. В итоге — и плохие картины, и плохие стулья.
Как же быть?
Можно ЖИТЬ ИЛЛЮЗИЯМИ и решить, что живописного, станкового факультета Вхутемаса вообще ужо нет— «больной по правилам медицины умер», а деревообделочный факультет должен оперировать только лабораторными экспериментами над стулом.
Но, позвольте, живописный факультет жив — нельзяже похоронить живого. Это — раз. А во вторых, — деревообделочному, если он будет заниматься только почин
кой мебели и трафаретной стройкой стульев — зачем быть в Вхутемасе. Закрыть живописный факультет? Сами понимаете, делу это не поможет — перенесут моль
берты в другое место. И стулья от этого нс станут лучше.
Есть другой путь — он скорей приведет к тому утилитарному, техническому искусству, наступление которого неизбежно в силу ряда объективных к тому при
чин. Родить его механически нельзя, но помочь ему родиться и воздействовать на процесс родов можно. Для этого нужно подвести художника-живописца, станкови
ста, к деревообделочнику из Вхутемаса, и наоборот. Для станковиста это будет просто выгодно, поскольку
заблаговременно выведет его из рамок суживающегося рынка станковой живописи и даст целесообразный вы
ход его художественной энергии. Для производственных факультетов Вхутемаса это будет началом утилитарного
искусства и отходом от голого индустриализма. Для Вхутемаса в целом будет означать осуществление того художественно-производственного комплекса, когда так называемые «чистые» факультеты, станково-живописные,
врастут в производственные и создадут то, что в № 32 «Жизнь Искусства» т. Арватов совершенно верно определяет, как — «изобретение индустриальных вещей, стандартов быта, агит-форм, оформлений временных
кампаний и празднеств, плакатов, реклам, иллюстраций, передвижек всех типов, макетов, моделей, проектов чертежей и т. д.».
По максималистский путь есть путь экстаза, а не конкретной, реальной, живой диалектики. Надо брать существующую культуру искусства и целесообразно воздействовать, направлять, перерабатывать ее. Умер
шее — похоронить (есть такие явления, которые уже умерли, но остаются до сих пор не похороненными), нужное — оставить, ненужное — изжить. Но нельзя еще живое, хоть и эпигонствующее, выкинуть за окно и на том успокоиться. Оно за окном станет вновь на ноги, преспокойно войдет в дверь и спутает все чертежи.
Мне кажется я был совершенно прав, когда на страницах нашего журнала (№ 28) указывал, что элементы станковизма, не «партийного», не «иллюзорного», не мольбертно-замкнутого, а конструирующего, строящего, монументально-пропагандирующего, несомненно войдут в новые художественно-целевые установки, и потому использование их в школе необходимо. Разве тот перечень продукции утилитарного искусства, который я процитировал выше, не требует именно такого перерабо
танного станковизма (оформление кампаний, плакатов, реклам, иллюстраций и т. д.). Безусловно. По крайней
мере — пока. А там будет диктовать — новый быт, новое сознание, новая техника, которая, конечно, будет ухо
дить от интимного мольберта, от камерной, станковой «картинки».
Можно, конечно, разбить картинку о стул, но наивно думать, что этим раз навсегда изничтожены все «кар
тины» и взамен их, во славу утилитарного искусства,
создай художественный «стул». Надо: 1) чтобы сумма объективных условий шла от «картины» к «стулу», 2) чтобы сознание художника воспитывалось в направлении производственного понимания искусства и, нако
нец, 3) чтобы заряд техники, получаемый в школе, был направлен к утилитарной переработке станковизма (а не утверждения его) и к использованию художественной изобретательности в построении утилитарной вещи. Изжи
вание станковизма—процесс. Надо этим процессом овла
деть, а не отгораживаться о г него. И тогда мы легче и безболезненнее придем к цели — к утилитарному искусству.
В связи с этим и в реформе Вхутемаса нельзя ограничиваться одними производственными факультетами и игнорировать живописный. Это — явная ошибка. Надо свести там деревообделочника с художником. И в про
цессе их сближения мы получим художника-деревообделочника, художника-изобретателя, художника-строителя. Вот единственный путь органической перестройки Вхутемаса.
ЭМ. БЕСКИН.