обучать его драматургическому ремеслу — и „любовно вынашивать“ его, как предлагает В. Шимановский. Драматург должен явиться равноправным мастером театра, а не „подтянутым“ или „притянутым“ учеником. Да и много ли у нас таких театров, которые спо
собны „подтягивать“ и „притягивать“? Новый драматург может быть „выношен“ не отдельной театральной организацией, а всей советской общественностью и советской художест
венной культурой — и может быть не „любовно выношен“, а сурово закален.
Нельзя ставить драматурга в подчиненное положение по отношению к театру — особенно сейчас, когда тематика приобретает также значение на всем художественном фронте. Революция выдвинула новый, огромный материал. Для овладения этим материалом нужны новые художественные формы. Лирика и проза с большим или меньшим успехом трудятся над созданием этих форм. Театр ждет того
же от драматурга. Драматург должен дать театру тему и слово.
Уважаемый т. редактор!
В № 33 „Жизни Искусства“ помещена статья т. Садко „Наши заграницей и наши дома“.
В этой статье т. Садко пишет:
„Выступил на этом социал-предательском скопище и иностранный гость — наш собственный А. Я. Таиров. В своей речи он на все 100% солидаризировался с мень
шевистской буржуазной идеологией конгресса. На банкете в честь конгресса, только что ликвидировавшего Пискатора, Таиров поспешил на декларации „аполитичного“ искусства поставить свой бланк. „Уходя отсюда,— заявил он, — приходится определить то общее, что связывает русский и немецкий театры. Это всечеловеческая душа и всечеловеческое искусство“.
В этом абзаце все не соответствует действительности. Во-первых, я не „присутствовал“ на банкете в честь
конгресса, так как совершенно не знал ни о конгрессе, ни о банкете, а приехал в Магдебург исключительно для осмотра Магдебургской театральной выставки, после чего я был приглашен устроителями выставки в зал ресторана, в котором, как я узнал впоследствии, закончился банкет Фольксбюне. При мне были произнесены бургомистром Магдебурга и представителями выставки только речи, обращенные непосредственно ко мне, как к художнику и руководителю Камерного театра, чьи макеты были экспо
нированы на этой выставке. Таким образом ни на каком „социал-демократическом скопище“ я не выступал и никакого „своего бланка на декларации аполитичного искус
ства“ поставить не мог, т. к. никакие декларации при мне не произносились. Еще менее, по той же причине, я мог солидаризироваться „с меньшевистской буржуаз
ной идеологией конгресса“ не только на 100%, но даже 1/100%.
Во-вторых, я отвечал на обращенные ко мне приветствия на русском языке. Речь моя длилась около полу
часа. Переведена же она была одним из присутствующих на немецкий язык в течение примерно пяти минут, т. е. в весьма сжатом и конспективном виде, поэтому, конечно, не могу принять на себя никакой ответственности ни за перевод (тем более, что переводчик — немец — оговорился,
что ему очень трудно этот перевод сделать), ни особенно за те „отчеты“, которые заблагорассудилось поместить журналистам в немецких газетах, тем более, что на следующий же день я выехал в Париж и ни одного газетного отчета не видел.
В-третьих, приписываемые мне, - то ли неведомыми мне немецкими журналистами, то ли ведомым мне
т. Садко, — слова „о всечеловеческой душе и всечеловеческом искусстве“ на самом деле произнесены мною не были; я говорил, что только СССР дает возможность
построения целостного театра новой художественной и идеологической культуры и что только в аспекте этой новой культуры возможно настоящее разрешение тех общечеловеческих проблем, которые издавна ставились величайшими в мире драматургами, в том числе и немец
кими, и которые надлежит теперь заново поставить на театре при свете нового миросозерцания, раскрепощенного великой русской революцией. Это та резолютивная мысль, за которую я принимаю на себя ответственность и которая мною проводилась не только в этом моем ответном слове, но и во всех интервью, которые мне приходилось давать во время моего последнего пребыва
ния на Западе. Передо мной сейчас, например, лежит экземпляр итальянской газеты „Ла Трибуна“, в которой
та же мысль выражена несколько иными словами: „Новое человечество, новая выразительность и новое искусство— вот вопросы, стоящие в порядке дня в России - и поэтому она имеет великий современный театр. Россия — един
ственная страна, в которой театр после войны, благодаря революции, в связи с общим ее ходом, развивался усиленным темпом“.
Я никак не могу понять поспешности, с которой понадобилось зачем-то т. Садко до моего приезда при
нять на полную веру, обычно и им признаваемые легковесными и заведомо предвзятыми, сообщения враждебной нам части западной прессы.
В данном случае, конечно, гораздо правильнее поступил „Новый Зритель“, поместив ту же выдержку с указанием, что „немецкая желтая печать сообщает, что т. Таиров якобы сказал на банкете“ и т. д.
Т. Садко, по непонятным мне мотивам, принял обычный в буржуазной прессе „эрзац“ за полновесную монету. Правда, т. Садко прибавляет, что „об этом сообщает не только „желтая печать“, но и коммунистическая, например, „Роте Фане“. Вот в этом я позволю себе усумниться как потому, что, когда перед моим уходом с выставки меня окружило несколько журналистов с просьбой дать интервью, то на мой вопрос, имеется ли здесь предста
витель „Роте Фане“, мне определенно ответили, что его в настоящее время на выставке нет, так и потому, что, по тщательной проверке соответственных №№ „Роте Фане“, подобного сообщения там не оказалось.
Настоящим я настойчиво предлагаю т. Садко показать либо мне, либо редакции журнала № „Роте Фане“, на который он ссылается. Я утверждаю, что он этого сделать не может и что такое сообщение в „Роте Фане“
не существует, хотя бы уже по одному тому, что, не в пример т. Садко, редакция „Роте Фане“ вряд ли стала бы основываться на сообщениях враждебных органов или журналистов.
Что же касается вопроса о Пискаторе, то, отправившись на Магдебургскую выставку на следующий день после моего приезда в Берлин, я естественно ничего не знал ни о том, что вопрос о нем разрешался на неведомом мне конгрессе, ни о том, как этот вопрос был разрешен. Тем не менее, когда уже после своей речи я узнал об этом случайно из частного разговора, я встал вторично и провозгласил тост за работу Пискатора на сценах Фольксбюне.
Таким образом, т. Садко не зачем было беспокоиться, что „Кукироли“, „Любовь под вязами и возвещенная „Антигона“ отныне дезавуируются“. Наоборот, смею заверить т. Садко, что курс Камерного театра непоколебим и что возвещенная „Антигона“ усиленно дорабатывается и скоро сама возвестит о себе с подмостков Камерного театра.
В заключение я считаю своим товарищеским долгом посоветовать т. Садко „глядеть в оба“ не за „шатаю
щимся“ попутчиком, как он без всяких на то оснований меня называет, а за самим собой, потому что иначе создается положение, при котором, желая „одернуть“ Таи
рова, он в результате „одергивает“ сам себя, а для Садко, Новгородского гостя, едва ли гоже выступать в чуждой ему роли унтер-офицерской вдовы.
А. ТАИРОВ
ОТ РЕДАКЦИИ: в след. № Ж. И. будет напе
чатан ответ т. Садко.
собны „подтягивать“ и „притягивать“? Новый драматург может быть „выношен“ не отдельной театральной организацией, а всей советской общественностью и советской художест
венной культурой — и может быть не „любовно выношен“, а сурово закален.
Нельзя ставить драматурга в подчиненное положение по отношению к театру — особенно сейчас, когда тематика приобретает также значение на всем художественном фронте. Революция выдвинула новый, огромный материал. Для овладения этим материалом нужны новые художественные формы. Лирика и проза с большим или меньшим успехом трудятся над созданием этих форм. Театр ждет того
же от драматурга. Драматург должен дать театру тему и слово.
АЛЕКСАНДР СЛОНИМСКИЙ ОТВЕТ А. Я. ТАИРОВА
Уважаемый т. редактор!
В № 33 „Жизни Искусства“ помещена статья т. Садко „Наши заграницей и наши дома“.
В этой статье т. Садко пишет:
„Выступил на этом социал-предательском скопище и иностранный гость — наш собственный А. Я. Таиров. В своей речи он на все 100% солидаризировался с мень
шевистской буржуазной идеологией конгресса. На банкете в честь конгресса, только что ликвидировавшего Пискатора, Таиров поспешил на декларации „аполитичного“ искусства поставить свой бланк. „Уходя отсюда,— заявил он, — приходится определить то общее, что связывает русский и немецкий театры. Это всечеловеческая душа и всечеловеческое искусство“.
В этом абзаце все не соответствует действительности. Во-первых, я не „присутствовал“ на банкете в честь
конгресса, так как совершенно не знал ни о конгрессе, ни о банкете, а приехал в Магдебург исключительно для осмотра Магдебургской театральной выставки, после чего я был приглашен устроителями выставки в зал ресторана, в котором, как я узнал впоследствии, закончился банкет Фольксбюне. При мне были произнесены бургомистром Магдебурга и представителями выставки только речи, обращенные непосредственно ко мне, как к художнику и руководителю Камерного театра, чьи макеты были экспо
нированы на этой выставке. Таким образом ни на каком „социал-демократическом скопище“ я не выступал и никакого „своего бланка на декларации аполитичного искус
ства“ поставить не мог, т. к. никакие декларации при мне не произносились. Еще менее, по той же причине, я мог солидаризироваться „с меньшевистской буржуаз
ной идеологией конгресса“ не только на 100%, но даже 1/100%.
Во-вторых, я отвечал на обращенные ко мне приветствия на русском языке. Речь моя длилась около полу
часа. Переведена же она была одним из присутствующих на немецкий язык в течение примерно пяти минут, т. е. в весьма сжатом и конспективном виде, поэтому, конечно, не могу принять на себя никакой ответственности ни за перевод (тем более, что переводчик — немец — оговорился,
что ему очень трудно этот перевод сделать), ни особенно за те „отчеты“, которые заблагорассудилось поместить журналистам в немецких газетах, тем более, что на следующий же день я выехал в Париж и ни одного газетного отчета не видел.
В-третьих, приписываемые мне, - то ли неведомыми мне немецкими журналистами, то ли ведомым мне
т. Садко, — слова „о всечеловеческой душе и всечеловеческом искусстве“ на самом деле произнесены мною не были; я говорил, что только СССР дает возможность
построения целостного театра новой художественной и идеологической культуры и что только в аспекте этой новой культуры возможно настоящее разрешение тех общечеловеческих проблем, которые издавна ставились величайшими в мире драматургами, в том числе и немец
кими, и которые надлежит теперь заново поставить на театре при свете нового миросозерцания, раскрепощенного великой русской революцией. Это та резолютивная мысль, за которую я принимаю на себя ответственность и которая мною проводилась не только в этом моем ответном слове, но и во всех интервью, которые мне приходилось давать во время моего последнего пребыва
ния на Западе. Передо мной сейчас, например, лежит экземпляр итальянской газеты „Ла Трибуна“, в которой
та же мысль выражена несколько иными словами: „Новое человечество, новая выразительность и новое искусство— вот вопросы, стоящие в порядке дня в России - и поэтому она имеет великий современный театр. Россия — един
ственная страна, в которой театр после войны, благодаря революции, в связи с общим ее ходом, развивался усиленным темпом“.
Я никак не могу понять поспешности, с которой понадобилось зачем-то т. Садко до моего приезда при
нять на полную веру, обычно и им признаваемые легковесными и заведомо предвзятыми, сообщения враждебной нам части западной прессы.
В данном случае, конечно, гораздо правильнее поступил „Новый Зритель“, поместив ту же выдержку с указанием, что „немецкая желтая печать сообщает, что т. Таиров якобы сказал на банкете“ и т. д.
Т. Садко, по непонятным мне мотивам, принял обычный в буржуазной прессе „эрзац“ за полновесную монету. Правда, т. Садко прибавляет, что „об этом сообщает не только „желтая печать“, но и коммунистическая, например, „Роте Фане“. Вот в этом я позволю себе усумниться как потому, что, когда перед моим уходом с выставки меня окружило несколько журналистов с просьбой дать интервью, то на мой вопрос, имеется ли здесь предста
витель „Роте Фане“, мне определенно ответили, что его в настоящее время на выставке нет, так и потому, что, по тщательной проверке соответственных №№ „Роте Фане“, подобного сообщения там не оказалось.
Настоящим я настойчиво предлагаю т. Садко показать либо мне, либо редакции журнала № „Роте Фане“, на который он ссылается. Я утверждаю, что он этого сделать не может и что такое сообщение в „Роте Фане“
не существует, хотя бы уже по одному тому, что, не в пример т. Садко, редакция „Роте Фане“ вряд ли стала бы основываться на сообщениях враждебных органов или журналистов.
Что же касается вопроса о Пискаторе, то, отправившись на Магдебургскую выставку на следующий день после моего приезда в Берлин, я естественно ничего не знал ни о том, что вопрос о нем разрешался на неведомом мне конгрессе, ни о том, как этот вопрос был разрешен. Тем не менее, когда уже после своей речи я узнал об этом случайно из частного разговора, я встал вторично и провозгласил тост за работу Пискатора на сценах Фольксбюне.
Таким образом, т. Садко не зачем было беспокоиться, что „Кукироли“, „Любовь под вязами и возвещенная „Антигона“ отныне дезавуируются“. Наоборот, смею заверить т. Садко, что курс Камерного театра непоколебим и что возвещенная „Антигона“ усиленно дорабатывается и скоро сама возвестит о себе с подмостков Камерного театра.
В заключение я считаю своим товарищеским долгом посоветовать т. Садко „глядеть в оба“ не за „шатаю
щимся“ попутчиком, как он без всяких на то оснований меня называет, а за самим собой, потому что иначе создается положение, при котором, желая „одернуть“ Таи
рова, он в результате „одергивает“ сам себя, а для Садко, Новгородского гостя, едва ли гоже выступать в чуждой ему роли унтер-офицерской вдовы.
А. ТАИРОВ
ОТ РЕДАКЦИИ: в след. № Ж. И. будет напе
чатан ответ т. Садко.