Последующие пункты постановления указывают на то, что либо все это шутка, либо напрасно восемь лет академические театры считались аками...
Мы не склонны квалифицировать это постановление как „шутку“, потому что сокращенное течение „ГУС“ к орнитологии не имеет никакого отношения, а означает: „Государственный Ученый Совет“ (в данном случае— его театральная секция).
Но все-таки—на какой планете живут театроведы из ГУС‘а? „С кого они портреты пишут?“ И отчего они не ходят в театры, о коих имеют присвоенное им не по должности суждение?
***
Если повернуться лицом к театральной деревне...
Вот сценка с натуры в № 4—5 „Советского Искусства“.
Село Лаптево, Тульской губернии. Торжественный вечер торжественного открытия сель
ского клуба. Идет отрывок из „Бориса Годунова— сцена у фонтана. Открывается занавес. На сцене мальчик лет 17 в солдатской шинели, подпоясан
ный широким поясом. За поясом—огромный наганище, через плечо —прямая милицейская сабля. В обыкновенную черную шапку воткнуты два белых пера. На щеках от натирания линючей бумажкой—красные пятачки; на губе небольшие намазанные усики. Ровным, каким-то неломающимся дубовым голосом декламирует. Показы
вается Марина Мнишек. На ней короткое белое платьице, деревенские неуклюжие туфли, с боль
шими белыми бантами. В руках белый веер. На
плечах — „изящная мантилья“ — обыкновенный черный платок. Головной платочек размалеван цветами. О какими усилиями произносит не
счастная чуждые, неинтересные, малопонятные фразы! Сколько бесплодных усилий затрачено, чтобы передать бурный гнев Марины, когда она узнает, кто перед ней. Но, увы, все напрасно: когда гордая Марина плачет, поворачиваясь спиной к публике,—на сцене хилая хныкающая старушка в черном платке.
На лицах публики полное недоумение, иногда
неожиданный смех, в общем-растерянность.
Эта жуткая картина современного деревенского „самодеятельного“ спектакля есть, повидимому, бытовое явление наших дней.
В следующем номере мы дадим кое-что из свежих деревенских впечатлений одного из наших сотрудников.
***
Дружеской характеристикой“ приветствует справляющего свой 5 летний юбилей В. Э. Мейерхольда маститый А. Кугель („Красная Вечерняя Газета“,
№ 210).
У Мейерхольда очень умные глаза, которые, как мне, может быть, ошибочно казалось, встречаясь с моими, иногда вспыхивали скрытой иро
нией авгура. В сущности, никто (вероятно, и он сам) не сможет сказать, чем он станет удивлять завтра и какой выкинет очередной курбет.
С этой точки зрения написана и вся характеристика. Правда, она дана в мягких, снисходительных тонах, сдобрена юмором—но по существу, на этой мягкой подстилке юбиляру будет довольно жестко спаться.
Чтение в сердцах—занятие обоюдоострое; обычно оно с головой выдает характер помыслов самого читающего...
Как раз вечное кипение и неуспокоенность мейерхольдовской натуры, так эпатирующие филистерство, заслуживают быть записанными в актив этого большого художника. Потому что остается „неотмененной“ старая истина: кто в искусстве стоит на месте—пятится назад...
Не посвященному в тайны театральной критики, человеку простого здравого смысла никак не понять наших профессионалов, блуждающих в трех соснах вокруг оперетты.
„Осужденный нами бесповоротно вид зрелищ“, „ни одного момента, созвучного нашему времени“... Полно, так ли это? Так ли случайна „новая пора цветения“ этого рода сценического искусства? Не скрывают ли деревья из поля зрения профессиональных критиков пол
ного живых соков леса? Не выплескивается ли из ванны всместе с грязной водой подающий надежды ребенок?
Думается, что верно последнее. Разберемся. Каковы основные свойства оперетты, если отбросить ее сегодняшнее (вернее—вчерашнее, втаскиваемое в сегодня)
содержание? Это—сочетание музыки, пения, драмы (комедии), танца, зрелища. Разве эта синтетичность опере
точного спектакля не созвучна нашему времени? Разве
это разнообразие не созвучно классам (пролетариату и крестьянству), перешедшим от серого однообразия полной каторжного труда жизни к ее многообразию, открытому для них (открытому ими) Октябрьской революцией?
И разве нет оснований предполагать, что многогранное, многокрасочное будущее будет находить свое отражение в многообразном спектакле? Разве не таковы свойства наших карнавалов? А наша живая газета разве не потому имеет успех в рабочих и крестьянских мас
сах, что жгучая современность отражается в спектакле, представляющем собою сочетание тех же элементов — музыки, пения, драмы, танца, зрелища-картины?
Другой момент в оперетте—ее движение. Какой другой спектакль (не говорим о кино) дает столько движения, сколько оперетта? А динамика—как будто „со
звучна“ нашей эпохе! А какой простор для вставки злободневных замечаний? Какой другой спектакль, кроме
близкой оперетте по складу живой газеты, дает такие возможности?
Наши профессионалы в своих симпатиях явно склоняются к левому театру и не замечают, как он заимствует методы оперетты.
Значит, суть не в оперетте, как роде театрального зрелища, а в пошлом, конечно, противоречащем эпохе, репертуаре оперетты. Замените панталоны острой поли
тической и бытовой сатирой и, даже не переучивая актеров (а переучив и дав хорошего, молодого режиссера и подавно), вы получите как раз тот спектакль—по крайней мере, одну из разновидностей его — какой нужен эпохе.
И тогда не придется удивляться и жалеть, что этот род сценического искусства вступил в эпоху цветения, не придется при виде необычайной фигуры жирафа заявлять: „Такого животного не существует“.
Театральная критика сумела заставить деятелей оперного театра искать новой оперы, заказывать музыку и либретто. ІІо этому же пути следует идти и в отно
шении оперетты. Не отпугивать от нее композиторов и либреттистов, а заставлять их писать оперетту завтрашнего дня.
Прага. НЕ-СПЕЦ.
Мы не склонны квалифицировать это постановление как „шутку“, потому что сокращенное течение „ГУС“ к орнитологии не имеет никакого отношения, а означает: „Государственный Ученый Совет“ (в данном случае— его театральная секция).
Но все-таки—на какой планете живут театроведы из ГУС‘а? „С кого они портреты пишут?“ И отчего они не ходят в театры, о коих имеют присвоенное им не по должности суждение?
***
Если повернуться лицом к театральной деревне...
Вот сценка с натуры в № 4—5 „Советского Искусства“.
Село Лаптево, Тульской губернии. Торжественный вечер торжественного открытия сель
ского клуба. Идет отрывок из „Бориса Годунова— сцена у фонтана. Открывается занавес. На сцене мальчик лет 17 в солдатской шинели, подпоясан
ный широким поясом. За поясом—огромный наганище, через плечо —прямая милицейская сабля. В обыкновенную черную шапку воткнуты два белых пера. На щеках от натирания линючей бумажкой—красные пятачки; на губе небольшие намазанные усики. Ровным, каким-то неломающимся дубовым голосом декламирует. Показы
вается Марина Мнишек. На ней короткое белое платьице, деревенские неуклюжие туфли, с боль
шими белыми бантами. В руках белый веер. На
плечах — „изящная мантилья“ — обыкновенный черный платок. Головной платочек размалеван цветами. О какими усилиями произносит не
счастная чуждые, неинтересные, малопонятные фразы! Сколько бесплодных усилий затрачено, чтобы передать бурный гнев Марины, когда она узнает, кто перед ней. Но, увы, все напрасно: когда гордая Марина плачет, поворачиваясь спиной к публике,—на сцене хилая хныкающая старушка в черном платке.
На лицах публики полное недоумение, иногда
неожиданный смех, в общем-растерянность.
Эта жуткая картина современного деревенского „самодеятельного“ спектакля есть, повидимому, бытовое явление наших дней.
В следующем номере мы дадим кое-что из свежих деревенских впечатлений одного из наших сотрудников.
***
Дружеской характеристикой“ приветствует справляющего свой 5 летний юбилей В. Э. Мейерхольда маститый А. Кугель („Красная Вечерняя Газета“,
№ 210).
У Мейерхольда очень умные глаза, которые, как мне, может быть, ошибочно казалось, встречаясь с моими, иногда вспыхивали скрытой иро
нией авгура. В сущности, никто (вероятно, и он сам) не сможет сказать, чем он станет удивлять завтра и какой выкинет очередной курбет.
С этой точки зрения написана и вся характеристика. Правда, она дана в мягких, снисходительных тонах, сдобрена юмором—но по существу, на этой мягкой подстилке юбиляру будет довольно жестко спаться.
Чтение в сердцах—занятие обоюдоострое; обычно оно с головой выдает характер помыслов самого читающего...
Как раз вечное кипение и неуспокоенность мейерхольдовской натуры, так эпатирующие филистерство, заслуживают быть записанными в актив этого большого художника. Потому что остается „неотмененной“ старая истина: кто в искусстве стоит на месте—пятится назад...
ДИСКУССИЯ Советизация оперетты
Не посвященному в тайны театральной критики, человеку простого здравого смысла никак не понять наших профессионалов, блуждающих в трех соснах вокруг оперетты.
„Осужденный нами бесповоротно вид зрелищ“, „ни одного момента, созвучного нашему времени“... Полно, так ли это? Так ли случайна „новая пора цветения“ этого рода сценического искусства? Не скрывают ли деревья из поля зрения профессиональных критиков пол
ного живых соков леса? Не выплескивается ли из ванны всместе с грязной водой подающий надежды ребенок?
Думается, что верно последнее. Разберемся. Каковы основные свойства оперетты, если отбросить ее сегодняшнее (вернее—вчерашнее, втаскиваемое в сегодня)
содержание? Это—сочетание музыки, пения, драмы (комедии), танца, зрелища. Разве эта синтетичность опере
точного спектакля не созвучна нашему времени? Разве
это разнообразие не созвучно классам (пролетариату и крестьянству), перешедшим от серого однообразия полной каторжного труда жизни к ее многообразию, открытому для них (открытому ими) Октябрьской революцией?
И разве нет оснований предполагать, что многогранное, многокрасочное будущее будет находить свое отражение в многообразном спектакле? Разве не таковы свойства наших карнавалов? А наша живая газета разве не потому имеет успех в рабочих и крестьянских мас
сах, что жгучая современность отражается в спектакле, представляющем собою сочетание тех же элементов — музыки, пения, драмы, танца, зрелища-картины?
Другой момент в оперетте—ее движение. Какой другой спектакль (не говорим о кино) дает столько движения, сколько оперетта? А динамика—как будто „со
звучна“ нашей эпохе! А какой простор для вставки злободневных замечаний? Какой другой спектакль, кроме
близкой оперетте по складу живой газеты, дает такие возможности?
Наши профессионалы в своих симпатиях явно склоняются к левому театру и не замечают, как он заимствует методы оперетты.
Значит, суть не в оперетте, как роде театрального зрелища, а в пошлом, конечно, противоречащем эпохе, репертуаре оперетты. Замените панталоны острой поли
тической и бытовой сатирой и, даже не переучивая актеров (а переучив и дав хорошего, молодого режиссера и подавно), вы получите как раз тот спектакль—по крайней мере, одну из разновидностей его — какой нужен эпохе.
И тогда не придется удивляться и жалеть, что этот род сценического искусства вступил в эпоху цветения, не придется при виде необычайной фигуры жирафа заявлять: „Такого животного не существует“.
Театральная критика сумела заставить деятелей оперного театра искать новой оперы, заказывать музыку и либретто. ІІо этому же пути следует идти и в отно
шении оперетты. Не отпугивать от нее композиторов и либреттистов, а заставлять их писать оперетту завтрашнего дня.
Прага. НЕ-СПЕЦ.