пады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас — не знаю;
прежде это у меня бывало иначе. Это неопределимое стремление к слиянию, к полному отданию самого себя,
где даже все земное пропадает в каком-то тонком огне... Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, еслибы... еслибы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то, что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко
жаль, что этот прелестный миг так и потерян навсегда, не коснувшись меня своим крылом... Жаль для меня — и осмелюсь прибавить, — и для вас, потому что уверен,
что и вы не забыли того счастья, которое дали бы мне. Я бы всего этого но писал вам, еслибы не чувствовал, что это письмо последнее, И но то, чтобы наша пере
писка прекратилась — о, нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, — но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда... Что бы ни случилось, — я уже не буду таким, да и вы тоже.
Ну, а теперь довольно. Было... (или не было), да сплыло — и быльем поросло. Что не мешает мне желать вам всего хорошего на свете и мысленно целовать ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо... Но на первое ответьте.
Ваш Ив. Тургенев.
F. S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите.
А. Ф. Кони успокаивает сомнения Савиной ответом из Киссингена, где он был в это время. Письмо датировано 29 июля 1885 лода.
«Начну с вопроса о письме Тургенева. Эго — одно из ненапечатанных «стихотворений в прозе», — и если бы вы не были Савина, то одного этого письма было-бы довольно, чтобы впоследствии, с гордым сознанием того, чем вы, хотя бы и в частной жизни, были, протянуть
такое письмо вашим внукам и сказать им: «Вот». Слава Богу, вы в этом не нуждаетесь — и свет изящества и ума, в связи с талантом, проливаемый планетою, называемой Мария Гавриловна, вовсе не нуждается в поза
имствовали от лучей солнца, именуемого Тургеневым. Но тем дороже это письмо. Сколько в нем «дерзостной чистоты» помыслов, какой язык и какая реальная поэзия. Он весь тут — этот гигант, этот Монблан русской лите
ратуры, с ребячески чистым и воспламеняющимся ко всему прекрасному сердцем... Но вы, Мария Гавриловна,
вы выходите из этого письма, как античная статуя из рук ваятеля. Вы ослепляете, чрез передачу Тургенева, всякого читателя, вы оставляете в нем впечатление гармоническое и цельное — привлекательное и... холодное, недоступное, как недоступна милосская богиня, смоло открывающая смертному чары своих божественных форм... И я рад этой недоступности. Все иное было бы ба
нально, — было бы недостойно и Вас, и Тургенева. Вы были с ним, как Эллис его «Призраков» — и в его памяти остались такою же, как она, безтелесною и увле
кательною. Это письмо — ваше право на гордость, на сознание своего превосходства над многими... Благодарю вас очень, что вы мне дали его. Я умою ценить такое доверие. Но если вздумаете — скажите слово, и письмо, в сохранности, ляжет к вашим ногам, как оно и было когда-то положено».
Когда в 1909 году устраивалась в Петербурге «Тургеневская выставка», у Савиной попросили дать для этой выставки письма Тургенева.
Цитированное выше письмо Тургенева не было «прощальным» и переписка продолжалась до самой смерти великого лирика.
«Милая Мария Гавриловна, я вас очень люблю, гораздо больше, чем бы следовало, но я в этом не виноват, — читаем мы через год в марте 1881 года. «Вспоминаю житие в Лутовинове [*)], особенно те дни, которые вы провели с нами. Вспоминаю наши разговоры, и тот — помните? или не хотите помнить? — тот лучистый и жгучий поцелуй, которым вы и озарили, и обожгли
меня во время обеда на балконе», — пишет Тургенев в октябре 1881 года.
Об этом «лучистом поцелуе» он вспоминает неоднократно. Уже прикованный к постели тяжелым недугом, сведшим его в могилу, Тургенев грустит: «знаю навер
ное, — пишет ou Савиной, — что столкнись наши жизни раньше... Но к чему все это? Я, как мой немец Лемм в «Дворянском Гнезде», в гроб гляжу, не в розовую будущность...».
Конечно, Кони в своем письме к Савиной идеализирует отношения Тургенева и Савиной. Это своего рода «надгробное рыдание» — Милосская богиня, Эллис из «Призраков», безтелесность и т. п.
И Савина и Тургенев были живыми людьми. И любовь 60-летнего старика к молоденькой, начинающей
артистке была любовью живой. Савина могла отвечать на «прощальную улыбку» чувства великого старика только дружбой. С красивой сдержанностью, достойной такого художника, как Тургенев, принимал oн и пони
мал эту «дружбу», только в мечтах утешая себя тем, что «столкнись их жизнь раньше...».
А пока... это было сорок лет разницы. Были все те «тонкости и экивоки», о которых говорит Тургенев в одном из своих писем и не быть которых не могло. Была, быть может, такая чисто-женская, такая понят
ная, такая простительная нотка — помучить, подзадорить любящее и томящееся любовью сердце. Савина, видимо,
часто напоминает Тургеневу о предстоящем се браке с H. Н. Всеволожским. В письме от 7 декабря 1880 г,, сообщая о своем намерении приехать в Петербург, Тургенев пишет: «Я, конечно, вас увижу, но.. присут
ствие вашего будущего супруга, которое меня несколько смутило в Париже, будет иметь свое влияние...».
Уже после венчания Савиной с Всеволожским он пишет ей: «Поглядел бы я на вас в ту минуту, когда провозглашали многолетне невесте. Во-первых, Ваше лицо всегда приятно видеть; а во-вторых, оно должно было быть особенно интересным — именно тогда»..
Кончается это письмо такими строками: «То, что совершилось накануне вашего отъезда — помните, на террасе, за обедом, поело шампанского, — еще труднее забыть, но я едва смою напомнить Вам об этом...».
Э. БЕСКИН
(Продолжение следует).
[*)] 15 июле 1881 года Савина гостила в Спасском у Тургенева вместе с семейством поэта Полонского.
* * *
— Письма Тургенева, — ответила Савина, — я храню, как святыню, и вам на выставку их не дам. Я не люблю этого Тяжело выносить такие реликвии в толпу. А чтобы вам поверили, что я была с ним в переписке,
я дам вам конверты от них. Но до самой смерти я с ними не разстанусь ни на миг. Она сдержала слово.
Только после смерти эти письма были опубликованы. И живая, облитая трепетными лучами тургеневского
солнца «святыня» стала холодной «историей».
прежде это у меня бывало иначе. Это неопределимое стремление к слиянию, к полному отданию самого себя,
где даже все земное пропадает в каком-то тонком огне... Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, еслибы... еслибы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то, что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко
жаль, что этот прелестный миг так и потерян навсегда, не коснувшись меня своим крылом... Жаль для меня — и осмелюсь прибавить, — и для вас, потому что уверен,
что и вы не забыли того счастья, которое дали бы мне. Я бы всего этого но писал вам, еслибы не чувствовал, что это письмо последнее, И но то, чтобы наша пере
писка прекратилась — о, нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, — но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда... Что бы ни случилось, — я уже не буду таким, да и вы тоже.
Ну, а теперь довольно. Было... (или не было), да сплыло — и быльем поросло. Что не мешает мне желать вам всего хорошего на свете и мысленно целовать ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо... Но на первое ответьте.
Ваш Ив. Тургенев.
F. S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите.
А. Ф. Кони успокаивает сомнения Савиной ответом из Киссингена, где он был в это время. Письмо датировано 29 июля 1885 лода.
«Начну с вопроса о письме Тургенева. Эго — одно из ненапечатанных «стихотворений в прозе», — и если бы вы не были Савина, то одного этого письма было-бы довольно, чтобы впоследствии, с гордым сознанием того, чем вы, хотя бы и в частной жизни, были, протянуть
такое письмо вашим внукам и сказать им: «Вот». Слава Богу, вы в этом не нуждаетесь — и свет изящества и ума, в связи с талантом, проливаемый планетою, называемой Мария Гавриловна, вовсе не нуждается в поза
имствовали от лучей солнца, именуемого Тургеневым. Но тем дороже это письмо. Сколько в нем «дерзостной чистоты» помыслов, какой язык и какая реальная поэзия. Он весь тут — этот гигант, этот Монблан русской лите
ратуры, с ребячески чистым и воспламеняющимся ко всему прекрасному сердцем... Но вы, Мария Гавриловна,
вы выходите из этого письма, как античная статуя из рук ваятеля. Вы ослепляете, чрез передачу Тургенева, всякого читателя, вы оставляете в нем впечатление гармоническое и цельное — привлекательное и... холодное, недоступное, как недоступна милосская богиня, смоло открывающая смертному чары своих божественных форм... И я рад этой недоступности. Все иное было бы ба
нально, — было бы недостойно и Вас, и Тургенева. Вы были с ним, как Эллис его «Призраков» — и в его памяти остались такою же, как она, безтелесною и увле
кательною. Это письмо — ваше право на гордость, на сознание своего превосходства над многими... Благодарю вас очень, что вы мне дали его. Я умою ценить такое доверие. Но если вздумаете — скажите слово, и письмо, в сохранности, ляжет к вашим ногам, как оно и было когда-то положено».
Когда в 1909 году устраивалась в Петербурге «Тургеневская выставка», у Савиной попросили дать для этой выставки письма Тургенева.
Цитированное выше письмо Тургенева не было «прощальным» и переписка продолжалась до самой смерти великого лирика.
«Милая Мария Гавриловна, я вас очень люблю, гораздо больше, чем бы следовало, но я в этом не виноват, — читаем мы через год в марте 1881 года. «Вспоминаю житие в Лутовинове [*)], особенно те дни, которые вы провели с нами. Вспоминаю наши разговоры, и тот — помните? или не хотите помнить? — тот лучистый и жгучий поцелуй, которым вы и озарили, и обожгли
меня во время обеда на балконе», — пишет Тургенев в октябре 1881 года.
Об этом «лучистом поцелуе» он вспоминает неоднократно. Уже прикованный к постели тяжелым недугом, сведшим его в могилу, Тургенев грустит: «знаю навер
ное, — пишет ou Савиной, — что столкнись наши жизни раньше... Но к чему все это? Я, как мой немец Лемм в «Дворянском Гнезде», в гроб гляжу, не в розовую будущность...».
Конечно, Кони в своем письме к Савиной идеализирует отношения Тургенева и Савиной. Это своего рода «надгробное рыдание» — Милосская богиня, Эллис из «Призраков», безтелесность и т. п.
И Савина и Тургенев были живыми людьми. И любовь 60-летнего старика к молоденькой, начинающей
артистке была любовью живой. Савина могла отвечать на «прощальную улыбку» чувства великого старика только дружбой. С красивой сдержанностью, достойной такого художника, как Тургенев, принимал oн и пони
мал эту «дружбу», только в мечтах утешая себя тем, что «столкнись их жизнь раньше...».
А пока... это было сорок лет разницы. Были все те «тонкости и экивоки», о которых говорит Тургенев в одном из своих писем и не быть которых не могло. Была, быть может, такая чисто-женская, такая понят
ная, такая простительная нотка — помучить, подзадорить любящее и томящееся любовью сердце. Савина, видимо,
часто напоминает Тургеневу о предстоящем се браке с H. Н. Всеволожским. В письме от 7 декабря 1880 г,, сообщая о своем намерении приехать в Петербург, Тургенев пишет: «Я, конечно, вас увижу, но.. присут
ствие вашего будущего супруга, которое меня несколько смутило в Париже, будет иметь свое влияние...».
Уже после венчания Савиной с Всеволожским он пишет ей: «Поглядел бы я на вас в ту минуту, когда провозглашали многолетне невесте. Во-первых, Ваше лицо всегда приятно видеть; а во-вторых, оно должно было быть особенно интересным — именно тогда»..
Кончается это письмо такими строками: «То, что совершилось накануне вашего отъезда — помните, на террасе, за обедом, поело шампанского, — еще труднее забыть, но я едва смою напомнить Вам об этом...».
Э. БЕСКИН
(Продолжение следует).
[*)] 15 июле 1881 года Савина гостила в Спасском у Тургенева вместе с семейством поэта Полонского.
* * *
— Письма Тургенева, — ответила Савина, — я храню, как святыню, и вам на выставку их не дам. Я не люблю этого Тяжело выносить такие реликвии в толпу. А чтобы вам поверили, что я была с ним в переписке,
я дам вам конверты от них. Но до самой смерти я с ними не разстанусь ни на миг. Она сдержала слово.
Только после смерти эти письма были опубликованы. И живая, облитая трепетными лучами тургеневского
солнца «святыня» стала холодной «историей».