Комедия о Евграфе — А. Файко
(Окончание)
Хорошую советскую комедию о «Евграфе— искателе приключений» надо спасать. В таком виде она, как показали первые представления, не может иметь успеха. Совершенно необходимо вер
нуться к первоначальной ее редакции. Если по
следняя театру или автору показалась недостаточно проработанной и звучащей, лучше все-таки бледно
ватый схематизм ее, чем то насилие над зрителем, которое производится внезапным смещением темы.
II.
Конечно, «Евграф — искатель приключений»— насквозь современная пьеса. Но только в узкоидеологической своей части она является прото
колом нашей эпохи. Будущий историк нравов и быта ничем тут не поживется. Современны ли были босяцкие рассказы М. Горького? Вез сомнения, — а между тем для, скажем, «истории рус
ского люмпенпролетариата» — какой ненадежный материал!...
Архитектоника «Евграфа» — очень причудлива. Чтобы скрестить пути романтика-революционера, нэпманской накипи, четы иностранных авантю
ристов, селькора, преуспевающего хозяйчика и эпигонов интеллигентского нигилизма, понадобился сильный нажим на «реальную действительность». В этом большой беды нет: в последнем счете любая пьеса есть своего рода «лабораторный опыт», — и этим она отличается, как произведе
ние искусства, от фотографического натурализма. Театр всегда «вздыбливает» реальную действи
тельность над бытом; только это и придает пьесе обобщающую убедительность. В этом смысле, сологубовская формула с маленькой поправкой— «беру кусок жизни и творю из него (сладостную) легенду» — можно сказать, универсальна.
А. Файко из отдельных, мелькающих в его орбите «кусочков жизни» строит своего рода по
добие «легенды». Это его право пусть только заставит нас поверить, что так бывает в действительности... В общем, это ему несомненно уда
лось, — поскольку его персонажи до конца ведут за собой зрителя, внушая последнему то сочув
ствие, то отвращение. Но местами постройка об
нажается — и тогда становятся видны места склейки «кусочков».
Уж очень внезапно приходит в голову зашедшему в парикмахерскую побриться инженеру мысль направить Евграфа в салон нэпмана. Это на сцене ощущается как нескладица, неловкость... Театр должен был прийти на помощь и как-то режис
серски оправдать рискованный момент завязки. Пожалуй, нужен для этого момента и какой-то другой Евграф — не тот бытовой, мелковатый и неинтересный, сбившийся с панталыку недоучка, какого изображает Ключарев, а какой-то другой— «необычный». С необычным необычное может про
изойти — на это зритель согласится!.. Довольно
трудно примириться с эпизодами передачи записки черев татарина и встречи комсомольца Гриши с Евграфом. Но и тут режиссура должна была какнибудь замазать выглянувшие «белые нитки»,— напр., подогнать здесь (а может быть и во всей
пьесе) темп, чтобы затормошить зрителя и не оставить ему времени на размышление...
Кроме этих расхолаживающих отдельных моментов, приходится указать еще на одно — более тяжелое — обстоятельство: огромная и капиталь
нейшая роль Евграфа в лице Ключарева нашла совершенно неподходящего исполнителя. Неприят
ная, мрачноватая маска с низким лбом — разве это тот мечтатель и романтик, который, захлебы
ваясь от умиления, читает у себя на чердаке «Мцыри» и в совершеннейшем азарте восклицает:
«Лермонтов, Лермонтов — сукин ты сын!» Евграф — близкий родственник царя Федора, князя Мыш
кина и т. п., немудрено, что способный бытовик Ключарев как вышел на сцену сердитым и растерянным, так — без перемены! — и ушел растерянным и сердитым. И он прав: тут нужен харак
терный актер иного диапазона. Не гамлетовская складка на лбу, а широкооткрытые глаза «блаженненького», одновременно симпатичного, смешного и жалкого, с запинающейся, иногда переходящей в напевную, речью... Это же трагикомиче
ская фигура, — а Ключарев не заставил зрителя ни разу улыбнуться!..
Таковы минусы этого значительного, большого спектакля. О плюсах — такова уж традиция! - короче.
Режиссура, в лице Сушкевича и Бирман, сумела «вздыбить» и заострить положения и типы «Евграфа». Опасность завязнуть в болоте быто
визма счастливо избегнута. С другой стороны— театр не рискнул на экскурсию в несродную ему область гротеска, — тем более в пьесе формально все-таки бытовой. Совершенно правильно и целесообразно остановились на форме, ставшей «специальностью дома» — в меру поднятый тон.
А раз найден и выдержан основной тон, остальное приложилось. Отдельные сцены (в парик
махерской, у нэпмана) прямо щеголяют виртуозностью... Интересным показал себя и ленинград
ский художник Акимов: немножко много у него вяловато поданного быта, но его композициям нельзя отказать в остроумии и целесообразности.
Актеры МХАТ 2-го просто, можно сказать, купаются в своих ролях. Это давно известно, что они большие мастера. Но такую великолепную лепку, как у Дурасовой, Попова, Бирман, Чебана, Пыжевой, Подгорного и Лабутина в «Евграфе», не в каждом спектакле даже этого театра встретишь.
Не без намерения я выделяю исполнителя роли комсомольца — Благонравова. Актер нашел совершенно правильный тон: немножко увалень, не
множко себе на уме, иногда уверенной улыбкой отвечающий на глупости этого странного старого мира. Но пьеса не вырисовала его во весь рост: в сцене в пивнушке (куда он и попадает-то ни с того, ни с сего) он теряется, мало «слов» дано ему и для борьбы с евграфовщиной, в конце он автором совсем забыт...
Во всяком случае, МХАТ 2-й показал на сцене комсомольца — это должно быть записано в актив театра. Увы, в то же самое время МХАТ 1-й, в поисках героя в революционной современности, не нашел никого более подходящего, чем... белого офицера. («Семья Турбиных»).