инсценировки Достоевского не только Ленин, но даже божья коровка—Максим Горький...
Но обыватель, сам ничего этого не знающий, не взыскателен. Ему бы только отвести душу на заушении этой выводящей его из себя „идеологии,—которая за
полонила театр, вымела со сцены фокстрот и теперь грозит окончательно ликвидировать в театре богоискательство!..
Вопить против цензуры, в обстановке диктатуры пролетариата, конечно, несколько неудобно,—и мещанин наскоро рядится в демагогическую тогу: нельзя, дескать, опекать пролетариат! Увы,—не то же ли самые слова говорят и „идеалисты“ из либералов и демократов?
Эту либеральную демагогию мы отвергаем со всей решительностью. Тов. Ларин пишет: „Пролетариат дол
жен узнать, чтобы иметь возможность оценить и затем превзойти, проработав в своем коллективном сознании“— всю допролетарскую культуру. Вот здесь-тο, в этом предательском тезисе, и гвоздь всех гвоздей!
В самом деле, если так, то почему бы не поднять дискуссии не только о ревизии вопроса о цензуре, как предлагает т. Ларин, но и на примыкающую тему— „о свободе слова“ и прочих буржуазных свободах?.. Пусть бы у нас издавались эсэровские газеты, пусть ставятся в театрах белогвардейские пьесы,—пролетариат „сам узнает, оценит и проработает“!..
Это верно, что пусть пролетариат „сам узнает и оценит“, но пролетариат делает это организованно— через свою партию, через свои профсоюзы, через свое государство,—в данном случае через Главрепертком, как орган, составленный по принципу представительства
от государства, профсоюзов и партии. Таков ленинистский путь преодоления допролетарской культуры.
Ларинская же ориентация на неорганизованного пролетария, его чисто цеховистская установка—в этом „закон и пророцы“ злокачественного „демократизма“... Надо ли говорить о том, что подобные методы „пересмотра“ вопроса о цензуре не имеют у нас ни малей
ших шансов! И обыватель напраспо обрадовался; мещанские надежды, едва расцветши, должны поблекнуть...
Конечно, ничто не случайно,—и выступление т. Ларина, его попытки „перетряхнуть“ вопрос о цензуре очень симптоматичны.
Нельзя по поставить их в связь с нашей новейшей экономической политикой, развязавшей, на ряду с эко
номическими силами мелкобуржуазной стихии, и койкакие политические аппетиты у части мелкобуржуазной интеллигенции. В. БЛЮМ.
Е. О. Любимов-Ланской
Ответств.руков. и режис. Моск. Др. т. им. М. Г. С. П. С.
С. А. Гарин
(к 30-тилетнему юбилею
литературной деятельности).
Литературная критика издавна сторонится и чуждается неудачников. Рядовой критик, говоря вульгарно, гораздо более предпочитает раскрывать тайну уже достигнутого успеха, чем его делать или, тем более,
выяснять причины испорченной, опрокинутой литературной карьеры. И потому даже у нас, где критика должна стать широким движением систематической об
щественной оценки всех литературных явлений, она все же неохотно покидает «центральные улицы», на ко
торых толкутся излюбленные «имена». Поэтому почти роковым становится «Круг» Пильняков, Ивановых, Сейфуллиных или Бабелей, из которого, т. е. «Круга», «большая» критика выходит с трудом и не без риска потерять свой престиж.
В настоящих беглых строках мы хотели бы нарушить этот порядок, сделав разведку в лагерь писате
лей, хотя и достигших уже определенной известности, но умолкших по тем или другим причинам. Лишь из
редка появляются они на страницах нашей журнальной и иной печати, и если еще и не забыты старшим и средним поколениями, то уже совсем, как говорят, неактуальны для нового. Критика от них совсем отступилась.
Новая, гораздо более широкая читающая масса держит связь с писателем и поэтом не только через на
печатанные произведения. Как ни трудно подвергнуть учету эту связь, однако следует признать неоспоримым факт ожидания читателем новых дружественных радио от поразившего его однажды художника слова. Это ожидание может быть порой долготерпением, порой острым и напряженным ультиматумом, но оно всегда— оптимистично.
Гораздо хуже, когда писателя еще читают, но уже ничего от него не ждут. Нижеследующая экскурсия предполагает самый тяжелый случай, когда не читают и не ждут.
***
Мы не можем здесь перечислять всех—назовем типы. Самое удивительное в том, что среди них есть молодежь, впервые заявившая о себе только в годы ре
волюции. В 1919 году в сборнике «Явь» дебютировал Анатолий Мариенгоф—стихами о революции:
Кровью плюем зазорно
и
Молимся тебе матершиной За рабьих годов позор.
К 1921 году, в имажинистическом блоке с Шершеневичем и Сергеем Есениным, Мариенгоф принял позу эстета и романтика, занятого культом своей личности; вместо пресловутой уже к тому времени «советской платформы» интеллигенции он выдвинул идею отделения искусства от государства. Этот дэнди-романтик обладал, однако, незаурядной организационной ловкостью, которая помогла ему на фоно типографского, издательского, транспортного и др. кризисов печатать и всячески
1. Затишье.
„Что же говорить о художниках, идеологически чуждых правящей партии? Несмотря на эту чуждость, нормально ли, чтоб они молчали? А мол
чат такие крупные художники слова, как Ф. Сологуб, Макс. Волошин, А. Ахматова“.
(„Журналист“ № 8—9, 1925).
Но обыватель, сам ничего этого не знающий, не взыскателен. Ему бы только отвести душу на заушении этой выводящей его из себя „идеологии,—которая за
полонила театр, вымела со сцены фокстрот и теперь грозит окончательно ликвидировать в театре богоискательство!..
Вопить против цензуры, в обстановке диктатуры пролетариата, конечно, несколько неудобно,—и мещанин наскоро рядится в демагогическую тогу: нельзя, дескать, опекать пролетариат! Увы,—не то же ли самые слова говорят и „идеалисты“ из либералов и демократов?
Эту либеральную демагогию мы отвергаем со всей решительностью. Тов. Ларин пишет: „Пролетариат дол
жен узнать, чтобы иметь возможность оценить и затем превзойти, проработав в своем коллективном сознании“— всю допролетарскую культуру. Вот здесь-тο, в этом предательском тезисе, и гвоздь всех гвоздей!
В самом деле, если так, то почему бы не поднять дискуссии не только о ревизии вопроса о цензуре, как предлагает т. Ларин, но и на примыкающую тему— „о свободе слова“ и прочих буржуазных свободах?.. Пусть бы у нас издавались эсэровские газеты, пусть ставятся в театрах белогвардейские пьесы,—пролетариат „сам узнает, оценит и проработает“!..
Это верно, что пусть пролетариат „сам узнает и оценит“, но пролетариат делает это организованно— через свою партию, через свои профсоюзы, через свое государство,—в данном случае через Главрепертком, как орган, составленный по принципу представительства
от государства, профсоюзов и партии. Таков ленинистский путь преодоления допролетарской культуры.
Ларинская же ориентация на неорганизованного пролетария, его чисто цеховистская установка—в этом „закон и пророцы“ злокачественного „демократизма“... Надо ли говорить о том, что подобные методы „пересмотра“ вопроса о цензуре не имеют у нас ни малей
ших шансов! И обыватель напраспо обрадовался; мещанские надежды, едва расцветши, должны поблекнуть...
Конечно, ничто не случайно,—и выступление т. Ларина, его попытки „перетряхнуть“ вопрос о цензуре очень симптоматичны.
Нельзя по поставить их в связь с нашей новейшей экономической политикой, развязавшей, на ряду с эко
номическими силами мелкобуржуазной стихии, и койкакие политические аппетиты у части мелкобуржуазной интеллигенции. В. БЛЮМ.
Е. О. Любимов-Ланской
Ответств.руков. и режис. Моск. Др. т. им. М. Г. С. П. С.
С. А. Гарин
(к 30-тилетнему юбилею
литературной деятельности).
По литературным водоразделам
Литературная критика издавна сторонится и чуждается неудачников. Рядовой критик, говоря вульгарно, гораздо более предпочитает раскрывать тайну уже достигнутого успеха, чем его делать или, тем более,
выяснять причины испорченной, опрокинутой литературной карьеры. И потому даже у нас, где критика должна стать широким движением систематической об
щественной оценки всех литературных явлений, она все же неохотно покидает «центральные улицы», на ко
торых толкутся излюбленные «имена». Поэтому почти роковым становится «Круг» Пильняков, Ивановых, Сейфуллиных или Бабелей, из которого, т. е. «Круга», «большая» критика выходит с трудом и не без риска потерять свой престиж.
В настоящих беглых строках мы хотели бы нарушить этот порядок, сделав разведку в лагерь писате
лей, хотя и достигших уже определенной известности, но умолкших по тем или другим причинам. Лишь из
редка появляются они на страницах нашей журнальной и иной печати, и если еще и не забыты старшим и средним поколениями, то уже совсем, как говорят, неактуальны для нового. Критика от них совсем отступилась.
Новая, гораздо более широкая читающая масса держит связь с писателем и поэтом не только через на
печатанные произведения. Как ни трудно подвергнуть учету эту связь, однако следует признать неоспоримым факт ожидания читателем новых дружественных радио от поразившего его однажды художника слова. Это ожидание может быть порой долготерпением, порой острым и напряженным ультиматумом, но оно всегда— оптимистично.
Гораздо хуже, когда писателя еще читают, но уже ничего от него не ждут. Нижеследующая экскурсия предполагает самый тяжелый случай, когда не читают и не ждут.
***
Мы не можем здесь перечислять всех—назовем типы. Самое удивительное в том, что среди них есть молодежь, впервые заявившая о себе только в годы ре
волюции. В 1919 году в сборнике «Явь» дебютировал Анатолий Мариенгоф—стихами о революции:
Кровью плюем зазорно
и
Молимся тебе матершиной За рабьих годов позор.
К 1921 году, в имажинистическом блоке с Шершеневичем и Сергеем Есениным, Мариенгоф принял позу эстета и романтика, занятого культом своей личности; вместо пресловутой уже к тому времени «советской платформы» интеллигенции он выдвинул идею отделения искусства от государства. Этот дэнди-романтик обладал, однако, незаурядной организационной ловкостью, которая помогла ему на фоно типографского, издательского, транспортного и др. кризисов печатать и всячески
1. Затишье.
„Что же говорить о художниках, идеологически чуждых правящей партии? Несмотря на эту чуждость, нормально ли, чтоб они молчали? А мол
чат такие крупные художники слова, как Ф. Сологуб, Макс. Волошин, А. Ахматова“.
(„Журналист“ № 8—9, 1925).