100-я ГОДОВЩИНА☛
СМЕРТИ
Столетие, прошедшее со дня смерти А. С. Грибоедова, отмечено 200-ми изданий комедии «Горе от ума». Вероятно, это количество могло бы быть значительно большим, если бы нико
лаевская цензура не держала почти десять лет «драгоценный перл русской литературы» в рукописных списках. Но уже руко
пись создала Грибоедову славу. У нее нашлись многочисленные агенты-распространители, и среди них, пожалуй, наиболее
исполнительными были члены тайного «Северного общества», которое осенью 1825 года постановило разослать экземпляры запретной рукописи по широкой российской провинции.
Такова оказалась первоначальная историческая миссия комедии. В двадцатых годах прошлого века «Горе от ума» —
агитационная брошюра декабризма. «Сумасшедшие» филиппики Чацкого против бюрократической пошлости, обскурантизма и подлости зажигали бунтовщическое пламя в сердцах русских карбонариев. Комедия зажигала и действовала тем сильнее, что она была документальна и портретна для своего времени: за портретами Фамусовых, Скалозубов, Загорецких угадывались живые оригиналы, и сама пьеса содержала не мало памфлетных намеков на злободневные события крепостнического и бюрокра
тического режима, всячески волновавшие передовую общественность. Разгром петербургского университета обскурантами пра
вительственных сфер, почти средневековый судебный процесс по обвинению профессоров идеалистической философии в безверии, анекдотический «ученый комитет» министерства духовных дел и просвещения, который —
«...с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто не знал и не учился»...
— все эти и многие другие события времени вошли в документальный материал комедии и легко раскрывались перед реальным комментарием текста. Более того: по существу, доку
ментальны почти все основные «раздражительные монологи» Чацкого — против «Нестора негодяев знатных», который «выме
нял борзые три собаки» на «толпу слуг», против баринатеатрала,
...который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах От матерей, отцов отторженных детей...
«Портретны» высказывания и других персонажей комедии: например, «пережившее века» монументальное заявление Скалозуба Репетилову — подлинное зеркало в котором отразился Калибан полицейской бюрократической России:
Ученостью меня не обморочишь, Скликай других, а если хочешь, Я князь — Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит, А пикните, так мигом успокоит.
Но нужно оговориться: «портретность» персонажей «Горя от ума» и «документальность» их высказываний нигде не ограничиваются частным случаем, но везде восходят к типовому изображению и обобщенной символике. Подлинными героями коме
дии являются не Фамусов, а Фамусовщина, не Скалозуб, а ска
лозубовщина, не Молчалив, а молчалинщина. И символы эти жизненны не только для времени Грибоедова, но и для всего XIX века и даже во многом — для наших дней.
Старая история литературы нередко называла комедию Грибоедова предшественницей политической сатиры Салтыкова- Щедрина. Это сопоставление требует значительных поправок: щедринские образы не так легко вынуть из той бытовой и
реально-исторической «инсценировки» Пошехонья, в которой они живут. Они натуралистичны и поэтому крепче привязаны к быту, их породившему. Символика «Горя от ума» менее локальна и смыслы ее более общие и широкие: она легче про
ходят сквозь строй времен, меняясь в восприятии различных поколений и всегда напоминая лишь об основном — о «кипучем, благородном негодовании» (Белинский) против пошлости, подлости, обскурантизма.
В этом смысле комедия Грибоедова принадлежит к числу тех памятников мировой литературы, чьи герои так легко превращаются в сознании читателей в «вечных спутников». Так понимал Чацкого и автор «Мильона терзаний».
«Он — вечный обличитель лжи... Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим... Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого»...
Конечно, эта оценка, столько раз повторявшаяся в литературной критике, содержит большую дозу либерального прекраснодушия и гораздо меньше точного исторического суждения. Но и при всем диалектическом понимании комедии Гри
боедова нельзя лишить ее живого общественного значения для нашего времени: многое в реально-историческом содержании
комедии стало анахронизмом, но символика ее, направленная против социальной рутины, колет и жжет, и персонажи ее еще кое в чем не совсем лишились своей «портретной» функции.
В двадцатых годах прошлого века, когда литература была занята проблемами словесной эстетики и держалась на услов
ном книжном материале «классиков и романтиков», Грибоедов повернул эту литературу к животрепещущим вопросам обще
ственной действительности и заговорил о ней языком лучших передовых людей своего времени. От «высокой» эстетической условности и книжного наследия XVIII века литература сде
лала решительный шаг к самосознанию своего социального и народного бытия — вскоре затем Белинский закрепил это самосознание в нормах своей «реальной критики». А вместе с тем
значительно уменьшилось и расстояние между литературой и бытом.
Но быт вошел в комедию Грибоедова совсем не так, как он впоследствии стал населять беллетристику «натуральной школы». В сущности, бытовая тема, бытовые положения, бытовой обиход не составляют основного плана «сценической поэмы» Грибоедова, как он сам ее называл. Не на них устре
млено «внимание» комедии. В пьесе даны лишь характерные «общие места» бюрократического и дворянского быта, которые именно благодаря своей общности так легко восходят к широ
кой символике обличений и «благородного негодования» сатиры. Лишь языковая раскраска персонажей («живой, легкий, разго
ворный русский язык», до сих пор встречавшийся читателю только в баснях Крылова) создает фикцию бытовой комедии, но об этой фиктивности тут же напоминает стихотворная форма диалога, а в нем нетрудно найти и развитой лирический мотив, и совершенно «внебытовой» почти пушкинский стих, построенный на «высокой» перифразе и метонимии («И дым отечества нам сладок и приятен»), и стремление характеризовать героев афористически, почти в гротеске, как охарактеризован, например, Скалозуб:
Хрипун, удавленник, фагот,
Созвездие маневров и мазурки!
Бытовой персонаж превращается почти в аллегорическую маску, в символ — чтобы сохранять свои обличительные смыслы и для иных времен, для иных поколений. Здесь поневоле приходится вспомнить, что сам Грибоедов говорил о своем произведении:
«Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего зна
чения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его».
«Суетный наряд» — это, конечно, быт. И вот почему в наше время, может быть, был прав Мейерхольд, когда он строил спектакль «Горе уму», исходя не из бытовой основы комедии,
но из масок и символов обличительной «сценической поэмы» — из того первоначального замысла Грибоедова, который был «гораздо великолепнее и высшего значения». Да и вся драматиче
ская структура «Горя от ума» никак не укладывается в рамках бытовой комедии. Еще Пушкин говорил о «непростительнойнеуместности речей Чацкого в обществе, собравшемся в доме Фамусова (то же повторил и Белинский) — этим отмечалось отсутствие реалистической, т. е. бытовой оправданности поведения Чацкого в пьесе. И, действительно, любовно-бытовая ин
трига комедии (Чацкий—Софья—Молчалин) служит в ней лишь поводом для обличительных филиппик центрального героя. По Белинскому: Чацкий не принимает участия в ходе пьесы, но лишь высказывается от имени автора. Отсюда — своеобразное монологическое строение «сценической поэмы», приподнятость над бытом и его нормами, символичность персонажей. Почти
все основные реплики Чацкого — это развернутые монологи из обличительной поэмы. Чацкий всячески «не слушается» интриги и ведет себя невнимательно далее в ответственных любовных ситуациях. Достаточно Софье при первой встрече с Чацким сказать бегло: «где же лучше?»— как следует развитая филиппика, мало соответствующая прибывшему из разлуки любовнику, об английском клобе, об ученом комитете и т. д. В сущности почти все высказывания Чацкого в пьесе «одиноки» —
они не обращены к драматическому «сопернику» и читаются, как поэма. А, например, знаменитый диалог Фамусова и Чац