СОВРЕМЕННЫЕ

поэты

Сейчас советская литература, и особенно поэзия, нуждаются уже не только в уменьи «видеть» материал, но и в способности «рассказать» о нем. Так возникает вопрос о творческом методе. Литература доросла до окружающей ее революционной действи
тельности, но рассказывает о ней во многих случаях еще очень плохо—часто чужими словами, которые или не воспринимаются, или несут меру прошлого. Читатель верит только тому писа
телю, который имеет свой голос: значит, у писателя есть что рассказать! Но «петь» о революции средним штампованным языком, в коем эклектически смешались износившиеся «напевыцелого литературного поколения — это почти подделка, а чита
тель не верит ей, не слушает такого писателя. Писать стихи о комсомоле по Гумилеву или повествовать о классовой борьбе по Толстому — плохая школа для современной литературы.
Революционная литература требует своей «установки на выражение» своего творческого метода — проводника материала и идеологии. В творческом методе фиксируется мировоззрение писателя. И, кажется, недалеко то время, когда подлинным критерием революционной литературы будет уже не некая отвлеченная «близость к современности», но закаленный в классовом материалистическом мышлении творческий метод писателя.
Среди эклектических, средних, невоспринимающихся «голосов» современной поэзии И. Сельвинский ощутим резко и твердо. На примере его стихов лучше всего выясняется значение творческого метода и вопроса о нем в современной литературе.
ного обихода разнослойной и многоплеменной людской массы современности. Беломорский самоед-охотник за пушным зверем («Пушторг»), донская вольница и всяческая национальная «братва» махновщины («Улялаевщина») — столь же диалек
тичны в стихах Сельвинского, как и вор, агитатор, исполнитель цыганского романса, матрос-большевик, интеллигент, политический вождь, студент и т. д. Все эти поэтические персоналки, об
следованные и подслушанные этнографически, приходят в стихи Сельвинского, чтобы согласно локальному принципу туго нагру
зить их своим языковым обиходом и материальным инвентарем своего быта — и только для этого они нужны поэту. Они — грузчики материала, носильщики вещей, дел и смыслов революции, отгружаемых в поэзию. Все эти персонажи — почти не
персонифицированные, сборные образы, как и подобает в эпосе.
Из жаргонного, говорного персонажа-героя незаметно вырастает рассказчик — сказовая основа эпоса вступает в свои права.
Лирическое «я» поэта, еще сильно ощущаемое, в ораторских монологах Маяковского, совершенно исчезает у «наследника футуристского монарха» в «Улялаевщине».
Почему Сельвинский перешел на эпос? — Ради материального опознания людей и вещей эпохи. Он прочитал запрос вре
мени, сказавшийся в разрушении малой лирической формы и в захвате литературы прозой. Сила этого запроса толкнула
Блока — к «Двенадцати», Маяковского — к «150 миллионам», Хлебникова — к «Ночи перед Советами», Пастернака —к «Спекторскому» и «Лейтенанту Шмидту». Вещь в лирике служит «настроениям». У символистов эти «настроения» были метафи
зичны. Вещь в символистской лирике — призрачный пособник «души». Эпос обращается к вещам быта без заднего умысла, рассматривает их с точки зрения существующей народной мудрости и имеет дело с коллективными психологиями — языко
выми масками племен и социальных слоев. Персонажи «Улялаевщины», сборные образы эпопеи — именно такие маски: ата
ман Серга, товарищ Гай, анархист Штейн, казак Дылда и т. д. Под разными языковыми масками Сельвинский уходит в толщу людского и вещного материала быта, распоряжаясь им, как «хо
зяин своей лавочки»: читателю достается товар, взятый на корню — грузный, свежий, опознаваемый поэзией впервые.
Живейшее устремление Сельвинского к этнографической «лепоте» языка, к явлениям «первобытной» материальной куль
туры современности и к твердым осязаемым вещам «быта, как он есть» достигает в «Улялаевщине» апогея.
«Сейчас искусство живет материалом» — обмолвился как-то обескураженный Шкловский, оглушенный, вероятно, голосом Маяковского Шкловский сказал нечаянную правду. Сбор сырья, отлагаемого революцией в языке и быте, является, действительно, ведущей задачей советской литературы. Бытовой инвентарь в «Улялаевщине» — богатейший. Он «инсценирует» повествование с доподлинным фламандским изобилием. Вот, например, о борще:
«ды нáб’шке папахи чéрез Дòн дá Кубáнь... чубы пá губáм».
Или, наконец, только средствами фонетического искажения достигает великолепных смыслов пародии:
Ниочь-чи? Сон’ы. Прох? лáдыда.
Здесь в аллейях загалохше?го сад’ы
и доносится толико стон’ы? гит-тáоры. Тáратинна-тáратинна-ten
Милылый мой н — не сердься — и т. д.
(Цыганский вальс на гитаре).
Конечно, ближайшим историческим предшественником подобных фонетических экспериментов остается все же футури
стическая заумь, в частности — звукоподражательные стихи Крученыха и Каменского. Но достижение Сельвинского в том,
что он вернул заумь к вещественным содержаниям и осмыслил ее на фоне бытовой речи, которая, как не раз уже указывалось,
в своем действительном произношении очень часто бывает близка к заумности. Печка, от которой отталкивается Сельвинский — это вещь, материально опознаваемая, твердая, весомая. Ближайшим орудием ее словесного выражения служат звуко
пись и фактура бытовой речи. Отсюда еще далеко до эстетики стихов «Улялаевщины» или «Рекордов», но быт в этих стихах всегда осязаем. И он прежде всего звучит. Сельвинского нужно сначала слушать с эстрады, а потом читать в книге.
***
Условно-поэтическую стилистику «высокого» стиха, вскормленного фантазмами идеалистического мечтания, разрушили еще футуристы. Стиховой стиль Маяковского перестроился на ином материале «куска жизни грубой». Но вслед затем Маяков
ский добровольно ограничил себя агитационной фразеологией публицистики и канцелярии. Сельвинский пошел дальше. Он вооружился зрением этнографа и слухом фольклориста: его стихи ■— богатый и широкий пир языкового быта и материаль
Рисунчатая ложка с облупленным устьем, Нырнув под глазастое золото жижи.
Колыхала бульбы и плавники капусты, И борщ качался, жирный и рыжий.
А иногда этнографизм Сельвинского готов выразиться просто в деловом инвентарном отчете:
«Буранск — город сытный. Хлебный вывоз (3.000.000 пудов в год, кожье, джебага, пушнина, грива, кони, нагульный скот)».
Основное повествование в эпопее ведется от лица некоей сказовой маски бойца, завсегдатая массового действия, участника бытовой смуты первых лет революции, коллективного героя гражданской войны. Эта маска и привела в «Улялаевщину» характерную «низовую» фразеологию сказа, местами принимающего былинный характер, а вместе с ней — «приниженную» этнографическую лексику, все богатство жаргонов и диа
лектов и — точку зрения на вещи, мировоззрение. Сборные образы эпопеи наделены ясной социальной характеристикой, и каждому воздано по заслугам — по делам его в революции. Если бы «Улялаевщина» не была столь этнографична, она была бы агитационной эпопеей; лицо революции в ней столь же отчетливо, как осязаем материальный инвентарь повествования Сельвинского.
***
Однако, вещность Сельвинского — это не только новый и свежий «локальный» материал, который некогда почитался «низким» и не допускался в поэзию.
Вещность —в самом характере стиля Сельвинского, в его стилевой символике, всегда строящейся на позитивном мате
риале. Овеществление, материализация смыслов —вот над чем с жаром работает конструктивист.
Поэзия И. Сельвинского на наших глазах замещает то место в читательском восприятии, которое еще недавно принадлежало зычным стихам «футуристского монарха» Вл. Маяковского, рассчитанным на площадную трибуну.
И так же, как Маяковский, вождь конструктивистов доходит до читателя прежде всего с эстрады, в читке, в авторском произнесении стиха. Традиция «звучащего слова» в поэзии, вся
чески развитая футуристами и доведенная ими в свое время до зауми, повернута Сельвинским на иной, литературно более плодоносный путь: закрепляясь на предметных смыслах и раз
говорной конструкции фразы, поэт смело вводит в смысловую систему стиха всю сумму явления устного произнесения. Фонетика бытовой речи становится значущим, звучащим, эстетическим фактом стихотворения.
Произносимое слово всегда «материальнее» написанного, и представление, вызываемое им, крепче связано с вещью. В этом случае вещь словно «инсценируется» артикуляцией, зву
ковым жестом, интонацией. Все это — ближайшие друзья и помощники стихов Сельвинского. И вот почему поэт так охотно передает литературу на поруки Сергею Улялаеву:
— «Слово туварышшу Дылду. (Ты сядь)»
Или, ориентируясь на произношение песни, рассказывает о казаках фонетической записью:
***