И. СЕЛЬВИНСКИЙ

Бытие определяет сознание — это принцип стиля Сельвинского. Вот почему его образ, хотя бы и наполненный самым общим смыслом, всегда конкретен, всегда строится на ассоциациях, идущих от представления вещи и материальной ценности. И вот почему Сельвинский бывает иногда так «физиологичен»: «тиф кишками по швам в треск»...
Но такая «вещность» стиля дается не легко. Путь к ней лежит через трудное сопоставление иногда далеких смыслов, через сложную поэтическую апперцепцию. И здесь Сельвинскому помогают многие близкие ему поэты, работавшие аналогичным методом — пусть на иной основе: Хлебников, Пастер
нак, не говоря о Маяковском. Более того: у Сельвинского много— от поэтики символизма с той существенной разницей, что там смыслы стиха опирались на мистическое познание мира, смысловые сопоставления шли к потустороннему, а у конструктивиста они непоколебимо пришиты к земле и человеческому оби
ходу с твердостью, равной формуле Маяковского: и никаких гвоздей!
***
Три книги изобличают путь Сельвинского, пройденный им до «Улялаевщины». Это — сборники стихов: «Ранний Сельвинский», «Записки поэта», «Рекорды».
«Ранний Сельвинский» демонстрирует широту и разноречивость поэтических влияний, сказавшихся в «лицейскую порубудущего конструктивиста. Поэтический сплав — лозунг этой книги. Влияния выстраиваются в длинный реестр. Начало: «я люблю вас, алые закаты». Затем следуют: романтическая реминисценция — «снова душа истомится о том, чего нет». И дальше — мотивы из Гейне с просыпающейся иронией. Ирония выводит Сельвинского из кратковременного, прозябания в романтических сумерках. Но у романтизма есть и иное выражение — эстетский снобизм. Сельвинский пробует и из этой чашки, задержавшись здесь довольно длительное время. Пи
шутся стихи о цветных стеклах, о марках, о попугаях, о красном манто, элегии, триолеты, эскизы. Но здесь же возникает и генеральная линия поэтической работы, непосредственно предшествующая «Улялаевщине».
Сельвинский учится эпическому слову у древне-русского фольклора. Сначала — это стиховые сказки очень современ
ного литературного происхождения: поблизости — проза Реми
зова. Таковы стихи — «Лесовик», «Давлет», «Сказка» и др.
Здесь же — песня, близкая к А. К. Толстому: «Выходил воевода на улицу, с ним дьячок приказный, Елистратушка». И вот уже, повидимому, вдохновленный архаическими опытами Хлебникова, Сельвинский пишет в слоге древнерусского велеречия ва
риацию на тему «Слова о полку Игореви». Эта линия приводит молодого поэта к «Былине о стожаре-богатыре». Здесь в стилизованной форме под «старину» и, еще не разрушая свойственного ей древнесловия, уже заявляет о себе современный материал революционной эпохи, пока что аллегорически прикрытый под масками традиционных былинных персонажей и обнажаемый лишь в неожиданном «анархизме»:
Приходил Стожар на Хвалынь княжить. А мандат у него от самово Ленина.
На глазах у читателя фольклорный, а затем этнографический материал («Поморник», «Гавань», «Константинополь», «Едыкуле» и др.) побивают лирику и ведут Сельвинского к захвату стихом «территории прозы» — к повествованию, которое, однако, сохраняет всю сложную семантику поэтического языка. Эпос тут же повертывается лицом к эпохе. «Бегство в Таврии» еще держит тему о гражданской войне в строгом былинном каноне и осмысливает ее в стилизованном, аллегорическом плане, но по современному, но уже соседняя «Речь к третьему взводу красногвардейцев отряда имени Майбороды» звучит, как прямой агитационный монолог.
«Корона советов», заключающая сборник — развернутый эпос гражданской войны.
Так накапливалась и подготовлялась «Улялаевщина».
В книге «Рекорды» показательное место занимают программные стихи Сельвинского («Переходники», «Наша биогра
фия», «Нэп», «Великий обыватель с улицы Карла Маркса»). Здесь поэт выступает последовательным учеником Маяковского. Тематика этих стихов публицистична, разработка темы — агитационная, язык — деловой, газетный.
И так же, как Маяковский, Сельвинский в «Рекордах» переустанавливает лирику на ораторский монолог. Поэт говорит от лица толп:
Толпоголос мой голый язык.
И се аз глаголю: не эпилепсийщиной, Дыхом толпы душа взмятена...
И вот, наконец, идеологический тезис, на котором целиком строятся агитки, фельетоны и политическая сатира «футуристского монарха» — этот тезис ведет и Сельвинского:
Геометрически видя врага,
... Диаграммой истории владея,
От пролетариата не уйти нам теперь
По возрасту, по пульсу, наконец, по идеям, По своей, наконец, социальной судьбе.
Этот тезис подтвержден впоследствии «Улялаевщиной». Но Сельвинский не сразу дошел до него. В »Записках поэта» под маской своего alter ego, Евгения Нея, будущий конструктивист выступает, как эстет и сноб, подмастерье «самовитого слова», сплавляющий на «линии фантазма» стихи Хлебникова и Па
стернака, Тютчева и символистов, эго-футуристические цинизмы и романтические книжные реминисценции. Здесь находят себе место стихи о «невероятном натюрморте цилиндра и подсвечника», о Гайдне, о лейтенанте Глане из Гамсуна, об «оранжерейной неге», из Дега и даже об «известняке палеозойских эр»...
А всю книгу ведет изречение из Тютчева — «есть целый мир в душе твоей таинственно-волшебных дум».
Но те же «Записки поэта», благодаря помещенной в них стихотворной автобиографии Евгения Нея, вырастают в документ саморазоблачения богемы. Окончательная точка над ней ста
вится в протоколе заседания группы конструктивистов, мастерски описанном Сельвинским.
Перед Евгением Ней — Сельвинским встал вопрос: или—или. И вот эстетика сдала: «отношение к миру — вещь, без которой поэт не смеет коснуться ни одной лирической темы». Но труден был путь к миру. Евгений Ней прошел сквозь длительные вну
тренние искания — «жгучий нарыв... во мне кипел» — пока, наконец, не прорвалась в нем неудержимая жажда «чеканить металл эпохи», пока не стала для него борющаяся жизнь «единственной реальностью существования».
Евгений Ней, преодолев в себе анархические настроения эстетствующей богемы, нашел себя в Сельвинском, авторе «Уля
лаевщины». Здоровое «фламандское» чувство жизни вывело вождя конструктивистов на путь подлинной революционной по
эзии. Отказавшись от лирики и перейдя на эпический материал наших дней, Сельвинский, оставаясь поэтом, стал публицистом, агитатором, этнографом революции. Его поэзия приобрела яркую социальную окраску. Вместо прежних «фантазмов» он смело
ввел в свои стихи крупнейшие социально-политические вопросы современности, примериваясь к действительности взглядом мате
риалиста и революционера. Его эпос, в параллель назревающему в прозе социальному роману, стал проблемным эпосом. «Уля
лаевщина» выдвинула вопрос о двух стихиях в революции — анархиствующей и классово-организованной. Большевик Гай берет в эпопее убеждающий, бесповоротный, исторический верх над анархистом Штейном и батькой Сергой Улялаевым. Еще не
напечатанный роман в стихах «Пушторг» в столь же широком эпическом охвате трактует вопрос об отношении к беспартий
ному специалисту... Правда, идейное «хозяйство» этого романа не совсем удачно: принципы поэтики Сельвинского (точность, плановость, расчет) на этот раз своеобразными ходами оказа
лись переведенными в идеологический план. Получилось нечто, похожее на «спецовскую идеологию», с точки зрения которой классовое руководство строительством оценивается и малоубе
дительно и неверно. Но несомненно, что этот «промах» не имеет своих постоянных корней в творчестве поэта. Скорее всего «спецовская идеология» явилась в данном случае результатом не
удачного литературного построения «Пушторга». Верно и то, что Сельвинский еще не вполне подошел к темам и материалу социалистического строительства, «как оно есть» сегодня. Но нужно заглянуть в характер творчества поэта: Сельвинский не
работает методом «агитки», который усвоил себе за последние годы Маяковский. «Агитка» злободневнее и легче реализует текущие политические лозунги, но зато и жизнь ее кратковре
менна и действие укорочено. Сельвинский же глубже уходит в бытовой и человеческий материал эпохи: ему недостаточен один абстрактный лозунг, но нужен живой эмпиризм вещей,
людей и дел — и этот творческий метод, несомненно, несет более богатые, более емкие и весомые плоды, нежели агитка
однодневка. Уже сейчас поэзия Сельвинского по своему со
циально-художественному размаху не имеет рядом с собой равносильного соперника — с одной только поправкой: меры и масштабы в наше время меняются быстро. Сельвинский долг жен дать большее, если он хочет сохранить за собой завтрашний день.
А то обстоятельство, что он строит поэзию на «территории прозы» и на языковом обиходе революционного быта — может и должно приблизить стихи Сельвинского, начиная с «Улялаевщины, к самому широкому читателю. В. БЛЮМЕНФЕЛЬД