А Труд никогда не был и никогда не может быть: — Врагом Искусства.
Наоборот, бесстрастная Наука говорит нам, что в труде кроются корни всякого Искусства и всякого Творчества.
Конечно, немножко диковато и яко бы сугубо „разрушительно“ в свое время прозвучали слова пред — большевика Базарова в тургеневских „Отцах и детях“:
— „Природа не Храм, а Мастерская, и Человек в ней работник“.
Но мы-то знаем, как это надо понимать. Мастерская Мирового Размера не может заниматься „разру
шением культуры“. Это было бы недостойно Человека, как Работника и Творца всех Ценностей. В его руках мастерская природы будет предназначена только для того, чтобы создавать все новые и новые:
Элементы Человеческого Земного Счастья.
В ней и только в ней найдут свое наиболее совершенное, полное и проникновенное выражение:
— Все Радости Жизни.
Ибо Свободный Труд не может не быть Трудом Жизнерадостным. Его царство неизбежно будет царством Красоты и Радости.
Вот почему Артисты и Художники, начавшие свою работу в качестве „Жрецов Искусства“, никоим образом не должны пугаться „корявых“ сторон нашего времени. За ними нельзя не видеть правильности наших задач и справедливости наших требований по существу.
С точки зрения настоящих работников Искусства ничего худого не случилось. Только лизоблюды „вели
ких мира сего“ из числа так называемых „придворных артистов“ могут думать и говорить, что жизнь советского искусства заполнил: — „Грубый хам“.
Нет, пришел не „хам“, а действительный, подлинный, законный, заботливый и детски чуткий ко всему хорошему:
— Хозяин Жизни в Целом.
За право пользоваться наличными сокровищами искусства он заплатил потоками слез и крови в нескон
чаемом ряде поколений своих безвестных, безымянных предков. За возможность превратить землю в царство Красоты и Радости он заплатил своим трудом, своими страданиями и лишениями как раз столько, сколько будет нужно для Конечной Победы Труда.
Искусство для него сейчас далеко не предмет только Развлечения и Забавы. Оно должно быть, может быть и будет для него:
— Оружием Борьбы и Средством Победы.
Т. СЕДЕЛЬНИКОВ.
Москва. „9-е ЯНВАРЯ“ (постан. Е. Любимова-Ланского).
3.—Василий Казин.
Странная вещь—„Лисья шуба и любовь“. Когда поэт—и поэт изрядно известный, дружественной кри
тикой давно приветливо отмеченный—печатает поэму в 500 строк— от этой поэмы невольно хочется чего-то ждать: то ли очень уж новой темы, то ли очень инте
ресного оформления темы привычной И вот—„Красная Новь“ № 5—500 строк на тему о том, что деревенскую девушку не захотел отец выдать замуж за лю
бившего ее человека, потому что человек этот не имел
лисьей шубы... Бывает, конечно. Прискорбно, конечно. И, хоть очень стара тема, а, пожалуй, освещать ее изредка можно. Но вот — 500 строк на эту тему— и, к сожалению, таких строк, что у читателя к концу только недоумение и легкая досада: зачем? стоило ли? И не тема, конечно, в этом досадливом недоумении ви
новата (из всякой темы хорошую вещь сделать можно). Посмотрим, как поэт эту тему разработал.
Прежде всего бросается в глаза неимоверная растянутость поэмы: все, что в ней сказано, легко можно было сказать гораздо короче. Но, повидимому, задание: пусть будет длинно—твердо стояло перед автором. Иначе зачем—ну, хотя бы рифмы,, громыхание—дыхание“ или „свидание—ожидания —повторять по десять раз?
Вообще автоматическими словесными повторами поэма изобилует. Так, слово „тихий“ встречается 15 раз, а словечко „любовь“ до тридцати. И на 15 стра
ницах несказано ничего, кроме: постыдно разлучать влюбленную пару из-за лисьей шубы.
Вторая—параллельная тема „Лисьей шубы“—противоположность деревни и города, между которыми мечется поэт на протяжения всей поэмы. И эта тема разработана очень и очень не ново. Ну, что, же! Де
ревня „душиста“, „тиха“, всячески „любезна“ и „обворожительна“, а город „наваливается на плечи тяжкими громадами этажей , „оглушает грохотом“, город „удушлив“ и „шумен“.
Нескоро закованным воротом Город душу отпустит гулять.
Вот какие слова для описания города находит Казин:
...Забитый вывесок крикливым железным насильем.
...Мой удушливый шумный возврат (в город). ...Снова жизнь меня в вывески втиснула. ...Дух (города) удушьем придушенный.
Даже читаются эти строчки с трудом (нагромождение согласных). А вот—о деревне и природе:
...Даль всплывала, звала в зеленя, Зеленями маня, зеленями пьяня... ...Июнь пахучего благополучия...
...Там, где хаты впятнились заплатками, ...Там, где праздничных радостей гам. ...Если бы бубенчикам любезно
Вдруг к ее крыльцу не прогреметь...
Что же! Ведь, это всякому, даже и не читавшему Есенина, давно приелось в стихах второстепенных поэтов.
Но примечательно в речах Казина о городе и деревне то, что здесь с головою выдаст он себя, нена
вистника городской культуры, сладко влюбленного в полевые травки. И странным кажется, что кто-то, где-то
Наоборот, бесстрастная Наука говорит нам, что в труде кроются корни всякого Искусства и всякого Творчества.
Конечно, немножко диковато и яко бы сугубо „разрушительно“ в свое время прозвучали слова пред — большевика Базарова в тургеневских „Отцах и детях“:
— „Природа не Храм, а Мастерская, и Человек в ней работник“.
Но мы-то знаем, как это надо понимать. Мастерская Мирового Размера не может заниматься „разру
шением культуры“. Это было бы недостойно Человека, как Работника и Творца всех Ценностей. В его руках мастерская природы будет предназначена только для того, чтобы создавать все новые и новые:
Элементы Человеческого Земного Счастья.
В ней и только в ней найдут свое наиболее совершенное, полное и проникновенное выражение:
— Все Радости Жизни.
Ибо Свободный Труд не может не быть Трудом Жизнерадостным. Его царство неизбежно будет царством Красоты и Радости.
Вот почему Артисты и Художники, начавшие свою работу в качестве „Жрецов Искусства“, никоим образом не должны пугаться „корявых“ сторон нашего времени. За ними нельзя не видеть правильности наших задач и справедливости наших требований по существу.
С точки зрения настоящих работников Искусства ничего худого не случилось. Только лизоблюды „вели
ких мира сего“ из числа так называемых „придворных артистов“ могут думать и говорить, что жизнь советского искусства заполнил: — „Грубый хам“.
Нет, пришел не „хам“, а действительный, подлинный, законный, заботливый и детски чуткий ко всему хорошему:
— Хозяин Жизни в Целом.
За право пользоваться наличными сокровищами искусства он заплатил потоками слез и крови в нескон
чаемом ряде поколений своих безвестных, безымянных предков. За возможность превратить землю в царство Красоты и Радости он заплатил своим трудом, своими страданиями и лишениями как раз столько, сколько будет нужно для Конечной Победы Труда.
Искусство для него сейчас далеко не предмет только Развлечения и Забавы. Оно должно быть, может быть и будет для него:
— Оружием Борьбы и Средством Победы.
Т. СЕДЕЛЬНИКОВ.
Москва. „9-е ЯНВАРЯ“ (постан. Е. Любимова-Ланского).
Новейшие поэты
3.—Василий Казин.
Странная вещь—„Лисья шуба и любовь“. Когда поэт—и поэт изрядно известный, дружественной кри
тикой давно приветливо отмеченный—печатает поэму в 500 строк— от этой поэмы невольно хочется чего-то ждать: то ли очень уж новой темы, то ли очень инте
ресного оформления темы привычной И вот—„Красная Новь“ № 5—500 строк на тему о том, что деревенскую девушку не захотел отец выдать замуж за лю
бившего ее человека, потому что человек этот не имел
лисьей шубы... Бывает, конечно. Прискорбно, конечно. И, хоть очень стара тема, а, пожалуй, освещать ее изредка можно. Но вот — 500 строк на эту тему— и, к сожалению, таких строк, что у читателя к концу только недоумение и легкая досада: зачем? стоило ли? И не тема, конечно, в этом досадливом недоумении ви
новата (из всякой темы хорошую вещь сделать можно). Посмотрим, как поэт эту тему разработал.
Прежде всего бросается в глаза неимоверная растянутость поэмы: все, что в ней сказано, легко можно было сказать гораздо короче. Но, повидимому, задание: пусть будет длинно—твердо стояло перед автором. Иначе зачем—ну, хотя бы рифмы,, громыхание—дыхание“ или „свидание—ожидания —повторять по десять раз?
Вообще автоматическими словесными повторами поэма изобилует. Так, слово „тихий“ встречается 15 раз, а словечко „любовь“ до тридцати. И на 15 стра
ницах несказано ничего, кроме: постыдно разлучать влюбленную пару из-за лисьей шубы.
Вторая—параллельная тема „Лисьей шубы“—противоположность деревни и города, между которыми мечется поэт на протяжения всей поэмы. И эта тема разработана очень и очень не ново. Ну, что, же! Де
ревня „душиста“, „тиха“, всячески „любезна“ и „обворожительна“, а город „наваливается на плечи тяжкими громадами этажей , „оглушает грохотом“, город „удушлив“ и „шумен“.
Нескоро закованным воротом Город душу отпустит гулять.
Вот какие слова для описания города находит Казин:
...Забитый вывесок крикливым железным насильем.
...Мой удушливый шумный возврат (в город). ...Снова жизнь меня в вывески втиснула. ...Дух (города) удушьем придушенный.
Даже читаются эти строчки с трудом (нагромождение согласных). А вот—о деревне и природе:
...Даль всплывала, звала в зеленя, Зеленями маня, зеленями пьяня... ...Июнь пахучего благополучия...
...Там, где хаты впятнились заплатками, ...Там, где праздничных радостей гам. ...Если бы бубенчикам любезно
Вдруг к ее крыльцу не прогреметь...
Что же! Ведь, это всякому, даже и не читавшему Есенина, давно приелось в стихах второстепенных поэтов.
Но примечательно в речах Казина о городе и деревне то, что здесь с головою выдаст он себя, нена
вистника городской культуры, сладко влюбленного в полевые травки. И странным кажется, что кто-то, где-то