Г О Л О В А.

(Юмористическій эскизъ.)
Былъ у тепа пріятель, малый молодой, красивый, хорошо воспитанный, любезный, весельчакъ, съ доб
рымъ сердцемъ и съ хорошимъ состояніемъ. Природа, казалось, не поскупилась надѣлить его своими дарами. Но это только казалось. Природа никого не балуетъ. Она, въ своемъ тонкомъ, до безконечности неулови
момъ расчетѣ, производитъ иногда такія сочетанія,
предъ которыми бѣдный умъ человѣческій становится совершенно въ тупикъ. Ивану Михайловичу, напримѣръ, дарить она такое туловище, что онъ самъ не знаетъ, куда съ нимъ дѣваться: вездѣ ему тѣсно; а Михайлу Ивановичу даетъ Форму листка, засушеннаго въ альбомѣ. Чтобы ей отъ одного отнять, а другому при
дать? Оба были бы довольны, — а ей-то не все ли равно? Такъ нѣтъ — вѣрно не все равно!
Виноватъ, я забылъ назвать моего героя. Его звали Владиміромъ Иванычемъ. Природа, осыпавъ его своими дарами, надѣлила, между прочимъ, такими головными
болями, что онъ просто сходитъ отъ нихъ съ ума. Такихъ болей хватило бы на жизнь десятерыхъ чело
вѣкъ здоровой комплекціи, даже съ избыткомъ. Къ счастію или несчастію, онѣ нападали на него раза два въ мѣсяцъ, но за то всегда врасплохъ. Разъ онъ былъ на вечерѣ, любезничалъ. Его упросили пѣть. Онъ сѣлъ за Фортепьяно. Голосъ у него былъ чистый, пріятный. Всѣ слушали его съ удовольствіемъ. Но вдругъ силь
ная аттака головной боли поразила несчастнаго пѣвца въ ту самую минуту, когда онъ пѣлъ:
Посмотри па меня!
Полюбуйся же мной!...
Онъ вскочилъ, какъ изступленный, сѣлъ на клавитуру, поднялъ руки, сжалъ кулаки, и, съ открытымъ ртомъ, съ закатившимися глазами выжидалъ, притаивъ дыханіе, пока прекратится пароксизмъ. Гримаса, кото
рую онъ при этомъ сдѣлалъ, такъ была удачна, что общество покатилось отъ смѣха. Взрывъ рукоплеска
ній привѣтствовалъ пѣвца за его веселую выходку. Никто но сомнѣвался, что Владиміръ Иванычъ желаетъ развеселить общество.
Опомнившись, онъ въ одно мгновеніе сообразилъ всю смѣшную сторону своего положенія. Самое благора
зумное было — не разочаровывать въ такомъ случаѣ общества. Онъ такъ и сдѣлалъ: началъ смѣяться вмѣстѣ съ другими.
Бѣды тутъ еіце не было, по бѣда скрывалась въ томъ, что, боясь показаться смѣшнымъ, онъ долженъ былъ скрывать отъ всѣхъ настоящую причину своихъ стран
ныхъ выходокъ. Одному только мнѣ было извѣстно
это; прочіе считали Владиміра Иваныча забавникомъ, душой общества. Много было съ нимъ смѣшныхъ при
ключеній по этому поводу, — смѣшныхъ, конечно, не
для него. Смѣялись другіе; пожалуй и онъ смѣялся смѣхомъ покойнаго Каратыгина, когда тотъ произно
силъ: «Крови!... Крови!»; нона сердцѣ у него скребли кошки. Самолюбіе его терзалось. Я хочу сообщить
вамъ одно нроисшест іе, надъ которымъ онъ самъ смѣялся въ послѣдствіи.
Былъ у него одинъ знакомый домъ Трамбовыхъ; семейство ихъ состояло изъ отца пятидесяти лѣтъ, — какъ значилось въ Формулярномъ спискѣ; матери—неизвѣстныхъ лѣтъ и дочери, на видъ лѣтъ девятнадцати, хотя
злые языки говорили, что ей всѣ двадцать шесть. Но мало ли fao говорятъ злые языки! Вамъ извѣстно по опыту, какъ любятъ люди прибавлять ко всему. Отца звали Попкой, или Ноченькой, мать — Душкой, или
Душенькой, дочь — Лялей. Конечно, это были имена ласкательно-уменьшительныя, употреблявшіяся въ се
мействѣ; настоящихъ же я въ то время не слыхалъ. — Они были люди не то, чтобы богатые, да и не бѣдные, а такъ—середка на половинѣ. Попеиька владѣлъ об
ширнымъ голосомъ и воображаемымъ краснорѣчіемъ. Ври всей своей тучности, онъ считалъ себя чрезвычай
но тонкимъ во всѣхъ отношеніяхъ. Это замѣтно было и въ его обхожденіи съ людьми, и въ его самодоволь
ной улыбкѣ, и даже въ его взглядахъ, которые онъ бросалъ искоса, какъ будто буравилъ васъ ими* до глубины вашего сердца. —Душенька особыхъ примѣтъ не имѣла. У ней все было, какъ слѣдуетъ; даже было
лишнее: я разумѣю подъ этимъ постоянный флюсъ, переносившійся со щеки на щеку. Ляля была средняго роста, пріятной полноты, свѣженькая, хохотушка и очень добрая дѣвушка. Къ тому же виртуозка: играла и пѣла. За этотъ пріятный талантъ нѣкоторые злые языки называли ее невѣстой съ мушкой. Угодите послѣ, этого злымъ языкамъ! Владиміръ Иванычъ съ своей стороны утверждалъ, что у ней есть что-то такое, что очень правится мужчинамъ, и что глаза ея много обѣ
щаютъ. Что онъ хотѣлъ сказать этимъ, я не знаю. Не смотря на все это, Владиміръ Иванычъ не былъ влюб
ленъ въ Лялю. Опа только правилась ему. При всемъ томъ онъ сознавался, что въ ея присутствіи чувствовалъ какую-то душевную теплоту и находилъ неизъ
яснимое удовольствіе въ бесѣдѣ съ нею не потому, чтобы разговоръ ихъ былъ чрезвычайно интересенъ, по потому, что слова ея, какъ бы ни просто было ихъ значеніе, пріятно отдавались въ его сердцѣ. Все это говорилъ мнѣ Владиміръ Иванычъ. О женитьбѣ онъ не начиналъ еще думать. Онъ считалъ это постороннимъ вопросомъ, рѣшеніемъ котораго должны только заниматься люди спеціальные по этой части.