да кстати ужь прибавить, — такихъ и бабушекъ, какъ Наталья Дмитр1евна, также первой-другой обчелся! Ей девяносто два года, а еще у ней целы зубы; хо
дите она безъ палочки; за столомъ у ней подается по
стоянно пять блюде, реэстръ которымъ оффищэнтъ кладете ей обыкновенно подъ салФетку ея прибора. Она даже читаете безъ очковъ, носите довольно кра
сивые и не безвкусные чепчики съ лентами коФейнаго цвета, а по лицу ея, какъ по развалинамъ Ко
лизея, можно безошибочно заключить, что она некогда, или лучше сказать, въ свое время, была красавицей.
Итакъ я отправился въ двеиадцатомъ часу утра съ поздравлешемъ къ моей бабушке Наталье Дмитр1евне, въ третью Мещанскую.
КондратШ Коидратьичъ, старый слуга, «оффищантъ», какъ обыкновенно звали его все въ доме, съ почтительною ласкою встретилъ меня на крыльце, первый ноздравилъ съ дорогою имянинницей и ввелъ въ залу, где уже приготовленъ быль завтракъ, даже несколько и початой, потому что имянинница слуяшла на дому молебенъ и угощала своего приходскаго батюшку-духовника съ причтомъ, какъ заметилъ мне КондратШ Коидратьичъ.
— Здорова бабушка? спросилъ я. — Все слава Богу! — Где она?
— У себя въ опочивальне. — Одна?
— Одна-одинехонька! — Не почиваетъ ли?
— И, что вы, батюшка барин ь! Когда же днемъ опочиваетъ Наталья Дмитр1евна? У ней этого и съ молоду не было въ заведенш.
— Да то съ молоду, старина, а теперь....
— И теперь все тоже. Добрыя души не стареются и съ годами!
— Души-то, можетъ быть, и не стареются, какъ говоришь ты, Коидратьичъ, да тело-то наше больно устаетъ и изнашивается....
— У насъ и того нетъ. Старая барыня и теперь какъ маковъ цветъ. Посмотрите-ка, сударь, сегодня какъ принарядилась, для дня своего ангела, такъ что тебе иная и молодая! Изволите отправиться къ ней сейчасъ?
— Не лучше ли прежде доложить ей обо мне? Бабушка во всемъ любитъ чинъ и порядокъ.
— Да ужь она видела васъ въ окно, какъ,вы проезжали.
— А ты почему знаешь?
— Изволила крикнуть: «вонъ Миша едетъ!» Извините, сударь, что я осмелился повторить запросто ея слова....
— Ну ладно; я отправлюсь къ ней прямо и безъ доклада.
— Лошадокъ-то, сударь, не прикажете ли отпречь, да овсецомъ маленько полакомить? ведь вы у насъ наверно кушать останетесь?
Не знаю, Коидратьичъ?...
— Да ужь безъ с^мнешя! Бабушка васъ не пуститъ. — Ну хорошо: распорядись, какъ знаешь. И я отправился въ бабушкину опочивальню.
Комната, въ которой нашелъ я имянинницу, была не то что кабинетъ нашихъ современныхъ барынь: — нетъ, это была именно «опочивальня». Опочивальня эта была продолговатая комната въ три окна, оклеен
ная зелеными обоями съ золотою бордюркой, у оконъ до половины были опущены сторы. Кисейныя белыя занавески, перехваченныя по средине, какъстанъ кра
савицы, красными шелковыми снурками, висели до самаго пола. У задней стены, за ширмами краснаго дерева, со стеклами вверху, затянутыми зелеными гроденаплевыми занавесками, стояла кровать довольно изящной Формы, съ мологомъ изъ кисеи, какъ у нашихъ дЬтскихъ кроватокъ. Бабушка не любила, чтобы ее безпокоили мухи въ летнее время; потому что она никогда не приказывала закрывать ставней на ночь, любила видеть въ нросоикахъ постепенный раишй разсветъ въ летнее время, когда ночи бываютъ такъ коротки. За этими ширмами, въ переднемъ углу, стоялъ огром
ный кивотъ съ образами стариннаго писашя, въ богатыхъ позолоченыхъ окладахъ и съ вечною неугасимою лампадою, на масло для которой бабушка по усердно своему обыкновенно работала сама, своеручно, и на вырученныя за работу деньги теплила свою лампаду.
Въ противоположномъ простенке помещался огромный туалетъ, отделанный по красному дереву бронзою, съ кучею мелкихъ ящичковъ, съ двумя целующимися голубками изъ эмали надъ круглымъ зеркаломъ, и съ парою таковыхъ же амуровъ у боковыхъ колоннъ туа
лета. Передъ нимъ постоянно стояло широкое кресло, обитое цветною шелковою матер1ею съ крупными раз
водами. Подле кресла стояла скамеечка для ногъ съ вышитою по канве, по красной шерсти, мохнатою болонкою.
У главной стены опочивальни красовался широшй диванъ или «софа», — какъ называла ее бабушка,—
обитый малиновой бомбою. Передъ диваномъ обычный, овальный, и также бронзою вычурно украшенный столъ, и четыре неизбежныхъ кресла по бокамъ. Надъ дива
номъ несколько мишатюръ, какъ мужскихъ, такъ и жеискихъ; два медальона съ пучечками волосъ за стекломъ и съ заветными вензелями, — родныя, а, можетъ быть, и сердечныя воспоминашя бабушки! Если прибавить къ этому еще небольшой органчикъ, которымъ бабушка учила петь своихъ канареекъ, да огромнаго сераго кота, который большую часть дня
дите она безъ палочки; за столомъ у ней подается по
стоянно пять блюде, реэстръ которымъ оффищэнтъ кладете ей обыкновенно подъ салФетку ея прибора. Она даже читаете безъ очковъ, носите довольно кра
сивые и не безвкусные чепчики съ лентами коФейнаго цвета, а по лицу ея, какъ по развалинамъ Ко
лизея, можно безошибочно заключить, что она некогда, или лучше сказать, въ свое время, была красавицей.
Итакъ я отправился въ двеиадцатомъ часу утра съ поздравлешемъ къ моей бабушке Наталье Дмитр1евне, въ третью Мещанскую.
КондратШ Коидратьичъ, старый слуга, «оффищантъ», какъ обыкновенно звали его все въ доме, съ почтительною ласкою встретилъ меня на крыльце, первый ноздравилъ съ дорогою имянинницей и ввелъ въ залу, где уже приготовленъ быль завтракъ, даже несколько и початой, потому что имянинница слуяшла на дому молебенъ и угощала своего приходскаго батюшку-духовника съ причтомъ, какъ заметилъ мне КондратШ Коидратьичъ.
— Здорова бабушка? спросилъ я. — Все слава Богу! — Где она?
— У себя въ опочивальне. — Одна?
— Одна-одинехонька! — Не почиваетъ ли?
— И, что вы, батюшка барин ь! Когда же днемъ опочиваетъ Наталья Дмитр1евна? У ней этого и съ молоду не было въ заведенш.
— Да то съ молоду, старина, а теперь....
— И теперь все тоже. Добрыя души не стареются и съ годами!
— Души-то, можетъ быть, и не стареются, какъ говоришь ты, Коидратьичъ, да тело-то наше больно устаетъ и изнашивается....
— У насъ и того нетъ. Старая барыня и теперь какъ маковъ цветъ. Посмотрите-ка, сударь, сегодня какъ принарядилась, для дня своего ангела, такъ что тебе иная и молодая! Изволите отправиться къ ней сейчасъ?
— Не лучше ли прежде доложить ей обо мне? Бабушка во всемъ любитъ чинъ и порядокъ.
— Да ужь она видела васъ въ окно, какъ,вы проезжали.
— А ты почему знаешь?
— Изволила крикнуть: «вонъ Миша едетъ!» Извините, сударь, что я осмелился повторить запросто ея слова....
— Ну ладно; я отправлюсь къ ней прямо и безъ доклада.
— Лошадокъ-то, сударь, не прикажете ли отпречь, да овсецомъ маленько полакомить? ведь вы у насъ наверно кушать останетесь?
Не знаю, Коидратьичъ?...
— Да ужь безъ с^мнешя! Бабушка васъ не пуститъ. — Ну хорошо: распорядись, какъ знаешь. И я отправился въ бабушкину опочивальню.
Комната, въ которой нашелъ я имянинницу, была не то что кабинетъ нашихъ современныхъ барынь: — нетъ, это была именно «опочивальня». Опочивальня эта была продолговатая комната въ три окна, оклеен
ная зелеными обоями съ золотою бордюркой, у оконъ до половины были опущены сторы. Кисейныя белыя занавески, перехваченныя по средине, какъстанъ кра
савицы, красными шелковыми снурками, висели до самаго пола. У задней стены, за ширмами краснаго дерева, со стеклами вверху, затянутыми зелеными гроденаплевыми занавесками, стояла кровать довольно изящной Формы, съ мологомъ изъ кисеи, какъ у нашихъ дЬтскихъ кроватокъ. Бабушка не любила, чтобы ее безпокоили мухи въ летнее время; потому что она никогда не приказывала закрывать ставней на ночь, любила видеть въ нросоикахъ постепенный раишй разсветъ въ летнее время, когда ночи бываютъ такъ коротки. За этими ширмами, въ переднемъ углу, стоялъ огром
ный кивотъ съ образами стариннаго писашя, въ богатыхъ позолоченыхъ окладахъ и съ вечною неугасимою лампадою, на масло для которой бабушка по усердно своему обыкновенно работала сама, своеручно, и на вырученныя за работу деньги теплила свою лампаду.
Въ противоположномъ простенке помещался огромный туалетъ, отделанный по красному дереву бронзою, съ кучею мелкихъ ящичковъ, съ двумя целующимися голубками изъ эмали надъ круглымъ зеркаломъ, и съ парою таковыхъ же амуровъ у боковыхъ колоннъ туа
лета. Передъ нимъ постоянно стояло широкое кресло, обитое цветною шелковою матер1ею съ крупными раз
водами. Подле кресла стояла скамеечка для ногъ съ вышитою по канве, по красной шерсти, мохнатою болонкою.
У главной стены опочивальни красовался широшй диванъ или «софа», — какъ называла ее бабушка,—
обитый малиновой бомбою. Передъ диваномъ обычный, овальный, и также бронзою вычурно украшенный столъ, и четыре неизбежныхъ кресла по бокамъ. Надъ дива
номъ несколько мишатюръ, какъ мужскихъ, такъ и жеискихъ; два медальона съ пучечками волосъ за стекломъ и съ заветными вензелями, — родныя, а, можетъ быть, и сердечныя воспоминашя бабушки! Если прибавить къ этому еще небольшой органчикъ, которымъ бабушка учила петь своихъ канареекъ, да огромнаго сераго кота, который большую часть дня