свѣтѣ и не знай какіе несчетные годы; хоть по правдѣ сказать, не удалось еще порядкомъ дожить и до
старости. Я, напримѣръ, хочу бесѣдовать о старинѣ. Смотря по тому, что было у насъ назадъ тому лѣтъ тридцать и что есть теперь, — развѣ тридцатилѣтнюю давность нельзя назвать стариной? Кто бы тогда повѣ
рилъ, что черезъ три-четыре десятка лѣтъ люди въ нѣсколько часовъ будутъ перелетать огромныя про
странства, безъ лошадей п даже безъ крыльевъ, словно ио щучьему велѣнью! Что они будутъ вести между собою разговоры на разстояніи тысячъ верстъ, будто бы спокойно бесѣдовали въ одной комнатѣ? Что, на
конецъ, они построятъ такіе же хрустальные дворцы,
какіе ко время оно имѣлись только у прекрасныхъ царевенъ сказочнаго міра, какъ гласили читанныя мною тогда хорошенькія книжки. Да такія диковинныя вещи въ тѣ времена всякій богобоязненный человѣкъ принялъ бы истинно за дьявольское навожденіе.
Многіе добрые люди, никакъ не отвергающіе видимой пользы просвѣщенія, говорятъ однакожь со вздохомъ, что въ старину жилось веселѣе. Прежде просто бы
ло,—замѣчаетъ всегда одинъ мой пріятель. Не потому ли имъ такъ кажется, что подъ словомъ: старина,— всякій разумѣетъ блаженный возрастъ своего дѣтства и золотую пору юности? Едва ли это не правда; по
тому что, вотъ, какъ я вспомню объ Оренбургѣ, въ которомъ протекло мое ранніе дѣтство, такъ моему воображенію представляется до сихъ поръ какой-то вол
шебный край, въ которомъ все было такъ заманчиво и прекрасно. Многое изъ той блаженной жизни еще такъ живо въ моей памяти, какъ-будто случилось за нѣ
сколько дней назадъ. Итакъ я поведу рѣчь объ Орен
бургѣ того времени, когда еще въ немъ не было ни
дворянскихъ собраній, ни Нѳплюевскаго корпуса, ни Александровской колонны, словомъ: многаго, что есть ужо теперь. Я поведу благосклоннаго читателя, кото
рый захочетъ удѣлить мнѣ часокъ вниманія, не въ тотъ блестящій, очарованный кругъ, въ которомъ враща
ются избранные любимцы Фортуны: богачамъ вѣдь и прежде, и послѣ привольно на свѣтѣ; а въ тѣсный кружокъ, обитаемый тѣми вѣчными тружениками, кото
рымъ ио волѣ Промысла всегда суждено колотиться, какъ рыбѣ объ ледъ. Изъ такихъ-то невидныхъ су
ществъ состояла тогда большая часть оренбургскаго населенія.


Правду сказать — родина моя не въ самомъ Орен


бургѣ, а верстъ за семьдесятъ отъ него, въ степи, въ сосѣдствѣ кочевыхъ Киргизовъ. ГІо Оренбургъ казался мнѣ въ то время настоящимъ обѣтованнымъ краемъ;, кипящимъ млекомъ и медомъ. Поѣздка въ Оренбургъ была для меня то же, что путешествіе за тридевять земель въ тридесятое царство. Какіе гигантскіе размѣры
получали тогда въ моемъ ребяческомъ воображеніи самые обыкновенные предметы, которые теперь, думаю, вовсе не привлекли бы моего«вниманія!
Ждешь, бывало, не дождешься, когда подъѣдетъ ко крыльцу незатѣйливый экипажъ, заложенный парою кир
гизскихъ клячъ. Въ безпокойной тряскѣ, въ скрынѣ, грохотѣ и даже въ дегтяной смазкѣ колесъ,—во всемъ
этомъ звучитъ и благоухаетъ тебѣ какая-то поэзія: теперь это покажется смѣшно, однакожь оно было такъ. Вотъ выйдешь, бывало, изъ крѣпости и по глад
кой, ровной дорогѣ, которая могла-бы поспорить съ любымъ европейскимъ шоссе, ринешься въ пустынную степь, а ей, кажется, и конца нѣтъ: до того широко и раздольно раскинулась она по горизонту. Только буй
ный степной вѣтеръ волнуетъ сѣдой ковыль; а тебѣ кажется, будто море катитъ тамъ свои прихотливыя волны. Ни кустика, ни пригорочка — все гладко и ровно, какъ говорится: ни сучка, ни задоринки. ІІо сторонамъ труситъ конвой, то-есть два верховыхъ ка
зака, вооруженные длинными пиками. При тихой ѣздѣ въ зубахъ одного изъ нихъ дымится коротенькій чу
букъ. Для сокращенія монотоннаго пути, оші ведутъ бесѣду о томъ, какимъ манеромъ лѣтоіиный годъ попали они въ степи па Кыріыза.—«Какъ они насъ, прокляты, обложили, солнце было въ дерево, —начинаетъ съ раз
становкою пожилой, бывалый наѣздникъ: и продоржали они насъ, прокляты, до самой темной ноченьки», и нроч.
Смотришь, бывало: лѣниво приближаются и минуютъ нас;ь кирпичныя версты, длинпыя-предлинныя, будто великаны, сторожащіе пустыню. Но вотъ на седьмой верстѣ, влѣвѣ, является новый предметъ, нарушающій однообразіе степи: это группа сѣдыхъ холмовъ, извѣст
ная въ народѣ подъ названіемъ: мертвыя соли. Разска
зывали, будто соли эти разрабатывались когда-то давно и вдругъ окаменѣли; и будто бы съ тѣхъ норъ въ тишинѣ ночи слышится отъ нихъ глухой стонъ, выгова
ривающій ясно: о-охъ! надругаются! Я, бывало, съ сердечнымъ трепетомъ смотрю на эти бѣлыя, отдален
ныя груды, и въ грустномъ завываніи вѣтра слышится мнѣ жалоба чудесныхъ солей.
За осьмнадцать верстъ отъ крѣпости обыкновенно останавливались подлѣ какихъ-то мазанокъ, плетней и
балагановъ, пріютившихся на берегу маленькой рѣчки, называемой Елшанкою: это Елшапскій Форпостъ. Какъ поражалъ меня видъ сторожевого Башкирца, который въ своей остроконечной шапкѣ одиноко торчалъ подлѣ забора на высокомъ камнѣ, опершись на длинную пику. Онъ стоялъ неподвижно, какъ истуканъ; только вѣтеръ разносилъ далеко по стеки его однотонную пѣсню. Говорятъ, Башкирецъ поетъ все, что предста
вляется его глазамъ: степь видитъ—степь поетъ; коня видитъ — коня поетъ.