Подлѣ Форпоста виднѣлись тамъ и сямъ воза про
мышленниковъ, которые тащились изъ крѣпости въ Оренбургъ съ солью, и тутъ отдыхали; на берегу рѣчки ихъ стреноженныя лошади щипали роскошную траву. По широкой дорогѣ часто встрѣчался длинный обозъ солевозцевъ, которые шли за своими возами, или, собравшись гурьбою, сокращали путь разговоромъ. Не рѣдко можно было встрѣтить миловидную казачку, съ чулкомъ въ рукахъ, слѣдующую за своею телѣгой, на которой изъ стороны въ сторону покачивалась зыбка, привѣшенная къ лубочной кибиткѣ.
Какъ таинственна казалась мнѣ на Форпостѣ свѣт
лая и просторная землянка, въ которую спускались но широкимъ ступенямъ. Какой-то вкусный, домовитый запахъ привѣтствовалъ въ ней обоняніе вошедшаго. Ея бѣлыя, какъ снѣгъ, стѣны, широкія нары, посреди огромная печь, совсѣмъ не похожая на обыкно
венныя русскія печи: все это казалось мнѣ чѣмъ-то чрезвычайнымъ. За печыо широкая кровать, а на кро
вати добродушный Нѣмецъ, Карлѣ Иванычъ, въ полосатыхъ шароварахъ, бѣлой курткѣ и бумажномъ колпа
кѣ, довершали очарованіе. Его красное, вѣчно улыбающееся лицо было такъ привѣтливо, что у меня тот
часъ исчезали всякій страхъ и ужасъ, возбужденные сначала его оригинальною личностью. На встрѣчу прі
ѣзжимъ обыкновенно выходила Крестинья Ивановна, вѣрная подруга Карла Иваныча, съ дочерью, миловид
ною Нѣмочкой. Онѣ всегда были одѣты въ чепчикахъ, нгпензерахъ и передникахъ. Всѣ эти рѣдкости допол
няла умильная кошечка, бѣлорожица, мурлыкавшая въ печуркѣ, и рѣзвые котята, которые прыгали и скакали по парамъ. А когда, бывало, поставятъ меня на нары, такъ что я могу заглянуть въ окно, лежащее на самой землѣ,—какое удовольствіе доставляли мнѣ куры, ко
торыя бѣгали у самаго окна, вѣчно озабоченныя, хло
потливыя. Или прилетала пичужка, садилась на торча
щую вблизи былинку и. раскачиваясь, чирикала свою пѣсню—
Зимою, когда буранъ разыгрывался въ степи, эти Форпосты совершенно заносило снѣгомъ, такъ что
иногда съ трудомъ отрывали разгонныхъ лошадей. Бѣда, если эта снѣжная буря захватывала одинокаго путника въ дорогѣ! Въ такомъ случаѣ оставалось ему одно средство: выпрячь лошадь, поднять оглобли саяей и, покрывъ ихъ запасенными на случай кошмами, укрыться вмѣстѣ съ лошадью въ этомъ убѣжищѣ. Не
счастнаго заносило снѣжнымъ сугробомъ такъ, что и слѣда его нельзя было замѣтить. Но когда буранъ утихалъ, привычные казаки отыскивали и отрывали про
ѣзжаго. Такъ однажды разъѣздные казаки примѣтили
на гладкой снѣжной поверхности торчащій коротенькій конецъ оглобли.
— Кто гамъ есть живой человѣкъ? закричали они, припавши лицомъ къ сугробу.
— Отрывай! раздался въ отвѣтъ глухой голосъ. — Да кто ты?
— Откопай, такъ увидишь! былъ отвѣтъ.
Человѣкъ, схороненный заживо въ этой холодной могилѣ, оказался обывателемъ крѣпости, промышлявшимъ солью. Не смотря на свое критическое положеніе, онъ не оставилъ своей всегдашней привычки—побалагурить.
Распрощавшись съ Карломъ Иванычемъ и Крестиньею Ивановной, мы снова отправлялись въ путь, и къ вечеру достигали Форпоста Донгузскаго, разскинутаго при рѣчкѣ Донгузѣ, гдѣ уже ночевали. И здѣсь были
тѣ же мазанки, тотъ же вѣчный Башкирецъ, казаки, пики и солепромышленники. Въ послѣдствіи, года черезъ три, все это измѣнилось: вмѣсто мазанокъ бѣлѣлись уже въ степи красивыя гостинницы для про
ѣзжающихъ, съ просторными казармами, гдѣ помѣща
лась стража. Карлъ Иванычъ переселился уже на Дон
гузъ и, по требованію, угощалъ проѣзжающихъ чаемъ, кофеемъ или яичницей. Кирпичныя версты но дорогѣ тоже замѣнились деревянными.
Болѣе нежели за двадцать верстъ начинали уже блистать въ отдаленіи на утреннемъ солнцѣ свѣтлые кре
сты оренбургскихъ соборовъ. Мое маленькое сердце прыгало отъ радости. Казаки дѣлались разговорчивѣе, лошади бѣжали дружнѣе, степь становилась оживительнѣе и люднѣе. Вотъ ясно обрисовалось вдали четырех
угольное зданіе мѣноваго двора: оно казалось мнѣ тогда чѣмъ-то такимъ таинственнымъ и недосягаемымъ, какъ замокъ какого-нибудь волшебника. Здѣсь начи
нали попадаться на встрѣчу стада барановъ и косяки
лошадей съ своими дикими погонщиками; Киргизка, ѣдущая на быкѣ; важный верблюдъ, выступающій мѣр
ною поступью подъ своею тяжелою ношею. Далѣе —
кибитки кочующихъ байгу шей; иолунагіе всадники и совершенно голые, смуглые Киргизята, прыгающіе на
солнцѣ. Все это мелькало въ глазахъ и представляло такую странную, своеобразную картину, какая привлекла бы вниманіе и не ребенка.
Но вотъ мы подъѣзжаемъ къ мосту, перекинутому черезъ Уралъ. Ахъ, какъ я любила переѣзжать этотъ
мостъ! Звучный грохотъ колесъ по доскамъ, которыя перебирались и подпрыгивали подъ ними, какъ кла
виши; а внизу вода, мелкими струйками переливающаяся но разноцвѣтнымъ камешкамъ, такимъ хорошень
кимъ, что глаза разбѣгались, глядя на нихъ, —всѣ эти предметы приводили меня въ восхищеніе. Какъ хороша была эта рѣка при яркомъ солнцѣ, съ своими крас
ными берегами, съ тѣнистою рощею, которая, осѣняя
мышленниковъ, которые тащились изъ крѣпости въ Оренбургъ съ солью, и тутъ отдыхали; на берегу рѣчки ихъ стреноженныя лошади щипали роскошную траву. По широкой дорогѣ часто встрѣчался длинный обозъ солевозцевъ, которые шли за своими возами, или, собравшись гурьбою, сокращали путь разговоромъ. Не рѣдко можно было встрѣтить миловидную казачку, съ чулкомъ въ рукахъ, слѣдующую за своею телѣгой, на которой изъ стороны въ сторону покачивалась зыбка, привѣшенная къ лубочной кибиткѣ.
Какъ таинственна казалась мнѣ на Форпостѣ свѣт
лая и просторная землянка, въ которую спускались но широкимъ ступенямъ. Какой-то вкусный, домовитый запахъ привѣтствовалъ въ ней обоняніе вошедшаго. Ея бѣлыя, какъ снѣгъ, стѣны, широкія нары, посреди огромная печь, совсѣмъ не похожая на обыкно
венныя русскія печи: все это казалось мнѣ чѣмъ-то чрезвычайнымъ. За печыо широкая кровать, а на кро
вати добродушный Нѣмецъ, Карлѣ Иванычъ, въ полосатыхъ шароварахъ, бѣлой курткѣ и бумажномъ колпа
кѣ, довершали очарованіе. Его красное, вѣчно улыбающееся лицо было такъ привѣтливо, что у меня тот
часъ исчезали всякій страхъ и ужасъ, возбужденные сначала его оригинальною личностью. На встрѣчу прі
ѣзжимъ обыкновенно выходила Крестинья Ивановна, вѣрная подруга Карла Иваныча, съ дочерью, миловид
ною Нѣмочкой. Онѣ всегда были одѣты въ чепчикахъ, нгпензерахъ и передникахъ. Всѣ эти рѣдкости допол
няла умильная кошечка, бѣлорожица, мурлыкавшая въ печуркѣ, и рѣзвые котята, которые прыгали и скакали по парамъ. А когда, бывало, поставятъ меня на нары, такъ что я могу заглянуть въ окно, лежащее на самой землѣ,—какое удовольствіе доставляли мнѣ куры, ко
торыя бѣгали у самаго окна, вѣчно озабоченныя, хло
потливыя. Или прилетала пичужка, садилась на торча
щую вблизи былинку и. раскачиваясь, чирикала свою пѣсню—
Зимою, когда буранъ разыгрывался въ степи, эти Форпосты совершенно заносило снѣгомъ, такъ что
иногда съ трудомъ отрывали разгонныхъ лошадей. Бѣда, если эта снѣжная буря захватывала одинокаго путника въ дорогѣ! Въ такомъ случаѣ оставалось ему одно средство: выпрячь лошадь, поднять оглобли саяей и, покрывъ ихъ запасенными на случай кошмами, укрыться вмѣстѣ съ лошадью въ этомъ убѣжищѣ. Не
счастнаго заносило снѣжнымъ сугробомъ такъ, что и слѣда его нельзя было замѣтить. Но когда буранъ утихалъ, привычные казаки отыскивали и отрывали про
ѣзжаго. Такъ однажды разъѣздные казаки примѣтили
на гладкой снѣжной поверхности торчащій коротенькій конецъ оглобли.
— Кто гамъ есть живой человѣкъ? закричали они, припавши лицомъ къ сугробу.
— Отрывай! раздался въ отвѣтъ глухой голосъ. — Да кто ты?
— Откопай, такъ увидишь! былъ отвѣтъ.
Человѣкъ, схороненный заживо въ этой холодной могилѣ, оказался обывателемъ крѣпости, промышлявшимъ солью. Не смотря на свое критическое положеніе, онъ не оставилъ своей всегдашней привычки—побалагурить.
Распрощавшись съ Карломъ Иванычемъ и Крестиньею Ивановной, мы снова отправлялись въ путь, и къ вечеру достигали Форпоста Донгузскаго, разскинутаго при рѣчкѣ Донгузѣ, гдѣ уже ночевали. И здѣсь были
тѣ же мазанки, тотъ же вѣчный Башкирецъ, казаки, пики и солепромышленники. Въ послѣдствіи, года черезъ три, все это измѣнилось: вмѣсто мазанокъ бѣлѣлись уже въ степи красивыя гостинницы для про
ѣзжающихъ, съ просторными казармами, гдѣ помѣща
лась стража. Карлъ Иванычъ переселился уже на Дон
гузъ и, по требованію, угощалъ проѣзжающихъ чаемъ, кофеемъ или яичницей. Кирпичныя версты но дорогѣ тоже замѣнились деревянными.
Болѣе нежели за двадцать верстъ начинали уже блистать въ отдаленіи на утреннемъ солнцѣ свѣтлые кре
сты оренбургскихъ соборовъ. Мое маленькое сердце прыгало отъ радости. Казаки дѣлались разговорчивѣе, лошади бѣжали дружнѣе, степь становилась оживительнѣе и люднѣе. Вотъ ясно обрисовалось вдали четырех
угольное зданіе мѣноваго двора: оно казалось мнѣ тогда чѣмъ-то такимъ таинственнымъ и недосягаемымъ, какъ замокъ какого-нибудь волшебника. Здѣсь начи
нали попадаться на встрѣчу стада барановъ и косяки
лошадей съ своими дикими погонщиками; Киргизка, ѣдущая на быкѣ; важный верблюдъ, выступающій мѣр
ною поступью подъ своею тяжелою ношею. Далѣе —
кибитки кочующихъ байгу шей; иолунагіе всадники и совершенно голые, смуглые Киргизята, прыгающіе на
солнцѣ. Все это мелькало въ глазахъ и представляло такую странную, своеобразную картину, какая привлекла бы вниманіе и не ребенка.
Но вотъ мы подъѣзжаемъ къ мосту, перекинутому черезъ Уралъ. Ахъ, какъ я любила переѣзжать этотъ
мостъ! Звучный грохотъ колесъ по доскамъ, которыя перебирались и подпрыгивали подъ ними, какъ кла
виши; а внизу вода, мелкими струйками переливающаяся но разноцвѣтнымъ камешкамъ, такимъ хорошень
кимъ, что глаза разбѣгались, глядя на нихъ, —всѣ эти предметы приводили меня въ восхищеніе. Какъ хороша была эта рѣка при яркомъ солнцѣ, съ своими крас
ными берегами, съ тѣнистою рощею, которая, осѣняя