берегъ, виднѣлась вправѣ и какъ-будто привѣтливо кивала мнѣ вершинами своихъ высокихъ деревьевъ. Мнѣ такъ и казалось, что вотъ-вотъ выѣдетъ оттуда Илья Муромецъ въ позлащенныхъ латахъ. А кромѣ этого — сколько тутъ народу идетъ и ѣдетъ; какая пестрая толпа, какія разнохарактерныя встрѣчи ! Тамо
женный чиновникъ, купецъ, торговка, солдатъ, важный Бухарецъ въ широкой чалмѣ, суровый Калмыкъ, лѣ
нивый Башкирецъ, оборванная Киргизка, съ нагимъ ребенкомъ за плечами, протягивающая руку прохояшму или проѣзжему съ своимъ заученымъ: кристарай байгушъ! Всѣ эти Фигуры рябили у меня въ глазахъ и въ высшей степени возбуждали любопытство.
Вотъ наконецъ мы приближаемся къ самарскимъ воротамъ. И теперь вспоминаю живо, какое важное значеніе имѣли для меня эти ворота: будка, часовой,
рогатки, — какъ при всемъ этомъ не почувствовать страха и уваженія? Когда, бывало, изъ яркаго дневнаго свѣта вдругъ словно кинетъ тебя йодъ этотъ темный сводъ, обдающій холодомъ и пустотою; когда звучно загрохочутъ колеса по плитамъ и какой-то особенный гулъ оглушитъ слухъ, — чувствуешь неизъяснимый ужасъ и вмѣстѣ восторгъ. Даже нынче, когда я поду
маю о лондонскомъ тоннелѣ подъ Темзой, моему воображеиію тотчасъ представятся самарскія ворота.
Всѣ оренбургскія ворота имѣли для меня особенный интересъ: и водяныя, и самарскія, и чсрнорѣченскія, и орскія; но послѣднія въ моемъ ребяческомъ понятіи имѣли особенное, мистическое значеніе. Орскія воротаэто былъ терминъ, означающій несчастіе и погибель. О-охъ! вздыхала какая-нибудь благочестивая старуш
ка: чего ужь мнѣ грѣшницѣ много хлопотать? того и гляди, что въ орскія ворота понесутъ. Дѣло въ томъ, что ворота эти вели на кладбище, и потому въ народѣ носилось о нихъ много суевѣрныхъ толковъ. Вотъ, дескать, стоялъ часовой на часахъ у орскихъ воротъ въ самую полночь; вдругъ видитъ: отъ кладбища ѣдетъ карета и прямо къ нему.... Изъ кареты вышла яшніцина въ саванѣ, такая страшная. «Отдай мнѣ съ себя крестъ! говоритъ она часовому.»— Нѣтъ, не отдамъ! отвѣчаетъ онъ.—«Отдай!»—Часовой поднялъ ружье, размахнулся и ударилъ прикладомъ незваную гостью. Чудо! при
кладъ прошелъ насквозь, а она все стояла — даже не пошатнулась.— «Отдай крестъ!» приступала могильная обитательница, и начала сулить часовому деньги, по
чести и счастіе. Онъ собрался наконецъ съ духомъ и сотворилъ крестное знаменіе: вдругъ и карета, и мерт
вецъ съ громомъ провалились сквозь землю.... Когда черезъ часъ пришла смѣна, часоваго нашли безъ памяти и отнесли въ госпиталь, гдѣ. онъ очнулся въ горячкѣ....
Но вотъ мы уже тащимся мимо стараго каменнаго Разгуляя, съ почернѣвшею деревянною крышею и го
тическими окнами. Передъ дверьми этого Эльдорадо оборванный писарь бренчитъ на балалайкѣ, а двое ни
щихъ, съ сумами за плечьми, отплясываютъ трепака. Еще минута, и мы уже въ улицѣ, обставленной низ
кими домиками, между которыми давно уже хилится на бокъ ветхая обитель барышенъ Стрѣльннковыхъ.
Кто тогда въ Оренбургѣ не зналъ барышенъ Стрѣльниковыхъ? Не знали развѣ тѣ только, которые окружены волшебною чертою почестей и богатства; но, какъ мы уже замѣтили, не они составляли большинство орен
бургскаго населенія. Барышни Стрѣльниковы шили
круглый годъ, исключая праздниковъ, шубы и одѣяла для всѣхъ, кто имѣлъ нужду въ этихъ необходимыхъ вещахъ: тѣмъ единственно онѣ доставали себѣ пропи
таніе. Въ ихъ рукахъ перебывали мѣха всѣхъ сортовъ и видовъ, начиная отъ простой овчины до великолѣп
наго соболя. Онѣ также стегали различныя одѣяла, отъ прочной бухарской выборки на верблюжьей шерсти, до деликатнаго атласа на ватѣ. Сверхъ того барышни Стрѣльниковы славились строгою честностію и вообще христіанскими добродѣтелями. Онѣ были дочери дворянина и заслуженаго маіора, когда-то бывшаго начальни
комъ въ одной изъ такъ-называемыхъ тогда крѣпостей старой оренбургской линіи, кажется, въ Залаирѣ. Давнымъ-давно не осталось у нихъ ни роду, ни племени: два брата, бывшіе уже въ чинахъ, пропали безъ вѣсти въ знаменитую кампанію двѣнадцатаго года. Всего вѣ
роятнѣе, что они положили животъ свой за отечество; но барышни Стрѣльниковы вѣдь не читали приказовъ по арміи, да и читать вовсе не умѣли. Итакъ, онѣ вѣчно считали братьевъ своихъ безо вѣсти пропавшими, а, можетъ быть, еще питали тайную надежду когда-нибудь съ ними свидѣться. Да! у нихъ была еще млад
шая сестра, выданная замужъ за какого-то бѣдняка; но она жила въ одной изъ отдаленныхъ губерній огромной Россіи, и для нашихъ барышенъ не было бы ни
какой разницы, если бы ея вовсе не существовало. У этой сестры была дочь, Настенька, которую онѣ воспи
тывали отъ пеленъ, и на ней-то сосредоточилась вся ихъ земная привязанность.
Да не составаіъ себѣ кто-либо идеи о красотѣ и молодости, помышляя о барышняхъ Стрѣльннковыхъ. Старшей изъ нихъ, которую звали АгаФьею Михай
ловной, было лѣтъ семьдесятъ — поболѣ; а младшей, Прасковьѣ Михайловнѣ, лѣтъ шестьдесятъ пять. Эти-то старушки день и ночь корпѣли надъ трудною работой, и глубокая ихъ бѣдность почти вошла въ пословицу.
Обыкновенно онѣ называли одна другую: Агашенька и Пашенька; такъ привыкли называть ихъ сосѣди; такъ и мы будемъ называть ихъ впередъ. Пашенька была
женный чиновникъ, купецъ, торговка, солдатъ, важный Бухарецъ въ широкой чалмѣ, суровый Калмыкъ, лѣ
нивый Башкирецъ, оборванная Киргизка, съ нагимъ ребенкомъ за плечами, протягивающая руку прохояшму или проѣзжему съ своимъ заученымъ: кристарай байгушъ! Всѣ эти Фигуры рябили у меня въ глазахъ и въ высшей степени возбуждали любопытство.
Вотъ наконецъ мы приближаемся къ самарскимъ воротамъ. И теперь вспоминаю живо, какое важное значеніе имѣли для меня эти ворота: будка, часовой,
рогатки, — какъ при всемъ этомъ не почувствовать страха и уваженія? Когда, бывало, изъ яркаго дневнаго свѣта вдругъ словно кинетъ тебя йодъ этотъ темный сводъ, обдающій холодомъ и пустотою; когда звучно загрохочутъ колеса по плитамъ и какой-то особенный гулъ оглушитъ слухъ, — чувствуешь неизъяснимый ужасъ и вмѣстѣ восторгъ. Даже нынче, когда я поду
маю о лондонскомъ тоннелѣ подъ Темзой, моему воображеиію тотчасъ представятся самарскія ворота.
Всѣ оренбургскія ворота имѣли для меня особенный интересъ: и водяныя, и самарскія, и чсрнорѣченскія, и орскія; но послѣднія въ моемъ ребяческомъ понятіи имѣли особенное, мистическое значеніе. Орскія воротаэто былъ терминъ, означающій несчастіе и погибель. О-охъ! вздыхала какая-нибудь благочестивая старуш
ка: чего ужь мнѣ грѣшницѣ много хлопотать? того и гляди, что въ орскія ворота понесутъ. Дѣло въ томъ, что ворота эти вели на кладбище, и потому въ народѣ носилось о нихъ много суевѣрныхъ толковъ. Вотъ, дескать, стоялъ часовой на часахъ у орскихъ воротъ въ самую полночь; вдругъ видитъ: отъ кладбища ѣдетъ карета и прямо къ нему.... Изъ кареты вышла яшніцина въ саванѣ, такая страшная. «Отдай мнѣ съ себя крестъ! говоритъ она часовому.»— Нѣтъ, не отдамъ! отвѣчаетъ онъ.—«Отдай!»—Часовой поднялъ ружье, размахнулся и ударилъ прикладомъ незваную гостью. Чудо! при
кладъ прошелъ насквозь, а она все стояла — даже не пошатнулась.— «Отдай крестъ!» приступала могильная обитательница, и начала сулить часовому деньги, по
чести и счастіе. Онъ собрался наконецъ съ духомъ и сотворилъ крестное знаменіе: вдругъ и карета, и мерт
вецъ съ громомъ провалились сквозь землю.... Когда черезъ часъ пришла смѣна, часоваго нашли безъ памяти и отнесли въ госпиталь, гдѣ. онъ очнулся въ горячкѣ....
Но вотъ мы уже тащимся мимо стараго каменнаго Разгуляя, съ почернѣвшею деревянною крышею и го
тическими окнами. Передъ дверьми этого Эльдорадо оборванный писарь бренчитъ на балалайкѣ, а двое ни
щихъ, съ сумами за плечьми, отплясываютъ трепака. Еще минута, и мы уже въ улицѣ, обставленной низ
кими домиками, между которыми давно уже хилится на бокъ ветхая обитель барышенъ Стрѣльннковыхъ.
Кто тогда въ Оренбургѣ не зналъ барышенъ Стрѣльниковыхъ? Не знали развѣ тѣ только, которые окружены волшебною чертою почестей и богатства; но, какъ мы уже замѣтили, не они составляли большинство орен
бургскаго населенія. Барышни Стрѣльниковы шили
круглый годъ, исключая праздниковъ, шубы и одѣяла для всѣхъ, кто имѣлъ нужду въ этихъ необходимыхъ вещахъ: тѣмъ единственно онѣ доставали себѣ пропи
таніе. Въ ихъ рукахъ перебывали мѣха всѣхъ сортовъ и видовъ, начиная отъ простой овчины до великолѣп
наго соболя. Онѣ также стегали различныя одѣяла, отъ прочной бухарской выборки на верблюжьей шерсти, до деликатнаго атласа на ватѣ. Сверхъ того барышни Стрѣльниковы славились строгою честностію и вообще христіанскими добродѣтелями. Онѣ были дочери дворянина и заслуженаго маіора, когда-то бывшаго начальни
комъ въ одной изъ такъ-называемыхъ тогда крѣпостей старой оренбургской линіи, кажется, въ Залаирѣ. Давнымъ-давно не осталось у нихъ ни роду, ни племени: два брата, бывшіе уже въ чинахъ, пропали безъ вѣсти въ знаменитую кампанію двѣнадцатаго года. Всего вѣ
роятнѣе, что они положили животъ свой за отечество; но барышни Стрѣльниковы вѣдь не читали приказовъ по арміи, да и читать вовсе не умѣли. Итакъ, онѣ вѣчно считали братьевъ своихъ безо вѣсти пропавшими, а, можетъ быть, еще питали тайную надежду когда-нибудь съ ними свидѣться. Да! у нихъ была еще млад
шая сестра, выданная замужъ за какого-то бѣдняка; но она жила въ одной изъ отдаленныхъ губерній огромной Россіи, и для нашихъ барышенъ не было бы ни
какой разницы, если бы ея вовсе не существовало. У этой сестры была дочь, Настенька, которую онѣ воспи
тывали отъ пеленъ, и на ней-то сосредоточилась вся ихъ земная привязанность.
Да не составаіъ себѣ кто-либо идеи о красотѣ и молодости, помышляя о барышняхъ Стрѣльннковыхъ. Старшей изъ нихъ, которую звали АгаФьею Михай
ловной, было лѣтъ семьдесятъ — поболѣ; а младшей, Прасковьѣ Михайловнѣ, лѣтъ шестьдесятъ пять. Эти-то старушки день и ночь корпѣли надъ трудною работой, и глубокая ихъ бѣдность почти вошла въ пословицу.
Обыкновенно онѣ называли одна другую: Агашенька и Пашенька; такъ привыкли называть ихъ сосѣди; такъ и мы будемъ называть ихъ впередъ. Пашенька была