еще свѣжа и тверда; станъ ея былъ прямъ, не смотря на постоянную привычку наклоняться надъ работой. Ея голубые глаза, еще густо опушенные черными рѣсницами и осѣненные такими же бровями, свидѣтельствовали, что во время оно она была не дурна. Одѣ
валась она обыкновенно въ платье изъ бумажной бухарской сусы темнаго цвѣта, изношенное до послѣд
ней крайности; голову повязывала темнымъ гарнитуровымъ платкомъ, порыжевшимъ отъ времени. Шелко
вый платокъ на головѣ былъ какъ-будто особеннымъ признакомъ благороднаго происхожденія; но на шеѣ она всегда носила черный бумажный платокъ съ кай
мою. Башмаки на ногахъ ея вѣчно были стоптаны, а изъ-за короткаго платья слишкомъ неграціозно выгля
дывали дырявые чулки и голыя пятки ногъ. Что ка
сается до башмаковъ, то но чисто-хозяйственному разсчету она всегда покупала самые большіе, а вслѣд
ствіе поспѣшной ходьбы и постоянной торопливости, неминуемо ихъ стаптывала. Чулковъ же ни вязать, ни штопать было ей рѣшительно некогда.
Агашенька ни свѣжестью, ни крѣпостью силъ не могла сравниться съ сестрою. Неумолимое время и постоянные труды и лишенія наложили на нее свою раз
рушительную печать. Росту опа была болѣе средняго, худощава; станъ имѣла слегка согнутый и горбоватый. Глаза ея потухли и съ трудомъ уясе видѣли; на пра
вильномъ, хотя покрытомъ морщииами, лицѣ ясно выражались кротость и добродушіе. Она постоянно носи
ла длинную кофту, съ юбкою изъ красной бухарской выбойки, уже давно утратившей свой яркій цвѣтъ; а голову покрывала желтымъ бумажнымъ колпакомъ, изъ-за складки котораго всегда торчалъ ремешекъ отъ
крышки берестяной тавлинки. Кисточка этого заслуженнаго колпака привѣтливо кивала надъ глазами, когда кроткая старушка суетилась ио хозяйству, возя
за собою на ногахъ какіе-то отопки, носящіе названіе башмаковъ.
Настенькѣ въ то время, о которомъ я разсказываю, было не болѣе двѣнадцати лѣтъ. Это была дѣвочка рослая, съ плоскимъ и немного согнутымъ станомъ, по
тому что она тоже участвовала въ трудахъ своихъ воспитательницъ. Ее совсѣмъ нельзя было назвать хорошеиькою, къ тому же, вялость рѣчи и движеній отнимали многое отъ ея едва разцвѣтаюіцей юности, и дѣлали изъ дѣвочки преждевременную старуху. Но Па
шенька имѣла высокое понятіе о красотѣ своей люби
мицы, называющей ее маменькою, глядѣла на нее съ умиленіемъ и выражала удовольствіе свое словами:
— Настенька, благая рожица!
По обычаю почтенной старины, барышни Стрѣльниковы не были посвящены въ книжную мудрость; но,
сообразуясь съ требованіями новѣйшаго времени и не смотря на свои скудныя средства, выучили Настеньку чтенію и письму. Забавно было видѣть, когда бывало Пашенька, послѣ долгихъ сборовъ и толкованья, покупала наконецъ листъ синей бумаги и усаживала Настеньку писать письмо къ матери,
— Маменька! да что я буду писать-то? говорила дѣвочка плаксивымъ тономъ.
— Пиши, душенька: у Настеньки умокъ появляется! отвѣчала съ важностью Прасковья Михайловна.
— Маменька! да какъ это можно—
— Пиши, вѣдьма! говорятъ тебѣ, — такъ и пиши__ Не хуже я тебя знаю.
Мнѣ едва ли было лѣтъ семь отъ роду, когда мы жили по сосѣдству съ барышнями Огрѣлышковыми, и видѣлись съ ними почти каждый день. Я живо помню это ветхое убѣжище, въ которомъ иногда съ утра до вечера являлись люди разныхъ видовъ, званій и со
стояній: кто шелъ съ заказомъ, кто раздѣлить горе, сообщить радость или попросить совѣта. Всѣхъ при
нимали добрыя старушки, никому не отказывали въ своемъ участіи, хотя время было для нихъ вещь драго
цѣнная, котораго они не могли тратить безъ разсчета. Прислуги у нихъ не было никакой: Агашенька топила печку, готовила скудный обѣдъ и управлялась съ ку
рами, единственною живою принадлежностью ея малень
каго хозяйства. Пашенька носила воду, стирала бѣлье, ходила на базаръ, отыскивала работу, и т. п. На На
стеньку, за молодостью лѣтъ, трудной работы онѣ не возлагали.
Когда я, бывало, подхожу къ ихъ ветхимъ воротамъ, которыя скрыпѣли и шатались отъ напора вѣтра, мнѣ такъ и кажется, что надо подъ нихъ маслица подлить, какъ говорится въ сказкахъ. На дворѣ у нихъ не было никакихъ строеній, кромѣ бани и какого-то хлевушкіі; за то баня эта служила чуть ли не цѣлой улицѣ: она была такая темная и жаркая, что казалась мнѣ настоящимъ адомъ. Но возвратимся къ убогой обители.
По низенькому, полуразрушенному крылечку взойдешь, бывало, въ маленькія сѣни; доски въ этихъ сѣ
няхъ такъ ходенемъ и ходятъ. За дверью торчалъ изтертый голикъ, котораго я ужасно боялась: я вотъ такъ и ждала, что онъ выскочитъ изъ угла и примется меня
хлестать. Изъ сѣней попадешь въ стряпущую: она не велика, объ одномъ окнѣ; въ углу русская печь, на
право дверь, которая ведетъ въ небольшую комнату съ перегородкою. Комната эта, окнами на дворъ, постоянно отдавалась подъ постой, помнится, но два рубля ассигнаціями въ мѣсяцъ. Въ то время гутъ квартировала кривая Бубниха; она брала на выучку купече
скихъ ребятишекъ и считалась богатою, потому что
валась она обыкновенно въ платье изъ бумажной бухарской сусы темнаго цвѣта, изношенное до послѣд
ней крайности; голову повязывала темнымъ гарнитуровымъ платкомъ, порыжевшимъ отъ времени. Шелко
вый платокъ на головѣ былъ какъ-будто особеннымъ признакомъ благороднаго происхожденія; но на шеѣ она всегда носила черный бумажный платокъ съ кай
мою. Башмаки на ногахъ ея вѣчно были стоптаны, а изъ-за короткаго платья слишкомъ неграціозно выгля
дывали дырявые чулки и голыя пятки ногъ. Что ка
сается до башмаковъ, то но чисто-хозяйственному разсчету она всегда покупала самые большіе, а вслѣд
ствіе поспѣшной ходьбы и постоянной торопливости, неминуемо ихъ стаптывала. Чулковъ же ни вязать, ни штопать было ей рѣшительно некогда.
Агашенька ни свѣжестью, ни крѣпостью силъ не могла сравниться съ сестрою. Неумолимое время и постоянные труды и лишенія наложили на нее свою раз
рушительную печать. Росту опа была болѣе средняго, худощава; станъ имѣла слегка согнутый и горбоватый. Глаза ея потухли и съ трудомъ уясе видѣли; на пра
вильномъ, хотя покрытомъ морщииами, лицѣ ясно выражались кротость и добродушіе. Она постоянно носи
ла длинную кофту, съ юбкою изъ красной бухарской выбойки, уже давно утратившей свой яркій цвѣтъ; а голову покрывала желтымъ бумажнымъ колпакомъ, изъ-за складки котораго всегда торчалъ ремешекъ отъ
крышки берестяной тавлинки. Кисточка этого заслуженнаго колпака привѣтливо кивала надъ глазами, когда кроткая старушка суетилась ио хозяйству, возя
за собою на ногахъ какіе-то отопки, носящіе названіе башмаковъ.
Настенькѣ въ то время, о которомъ я разсказываю, было не болѣе двѣнадцати лѣтъ. Это была дѣвочка рослая, съ плоскимъ и немного согнутымъ станомъ, по
тому что она тоже участвовала въ трудахъ своихъ воспитательницъ. Ее совсѣмъ нельзя было назвать хорошеиькою, къ тому же, вялость рѣчи и движеній отнимали многое отъ ея едва разцвѣтаюіцей юности, и дѣлали изъ дѣвочки преждевременную старуху. Но Па
шенька имѣла высокое понятіе о красотѣ своей люби
мицы, называющей ее маменькою, глядѣла на нее съ умиленіемъ и выражала удовольствіе свое словами:
— Настенька, благая рожица!
По обычаю почтенной старины, барышни Стрѣльниковы не были посвящены въ книжную мудрость; но,
сообразуясь съ требованіями новѣйшаго времени и не смотря на свои скудныя средства, выучили Настеньку чтенію и письму. Забавно было видѣть, когда бывало Пашенька, послѣ долгихъ сборовъ и толкованья, покупала наконецъ листъ синей бумаги и усаживала Настеньку писать письмо къ матери,
— Маменька! да что я буду писать-то? говорила дѣвочка плаксивымъ тономъ.
— Пиши, душенька: у Настеньки умокъ появляется! отвѣчала съ важностью Прасковья Михайловна.
— Маменька! да какъ это можно—
— Пиши, вѣдьма! говорятъ тебѣ, — такъ и пиши__ Не хуже я тебя знаю.
Мнѣ едва ли было лѣтъ семь отъ роду, когда мы жили по сосѣдству съ барышнями Огрѣлышковыми, и видѣлись съ ними почти каждый день. Я живо помню это ветхое убѣжище, въ которомъ иногда съ утра до вечера являлись люди разныхъ видовъ, званій и со
стояній: кто шелъ съ заказомъ, кто раздѣлить горе, сообщить радость или попросить совѣта. Всѣхъ при
нимали добрыя старушки, никому не отказывали въ своемъ участіи, хотя время было для нихъ вещь драго
цѣнная, котораго они не могли тратить безъ разсчета. Прислуги у нихъ не было никакой: Агашенька топила печку, готовила скудный обѣдъ и управлялась съ ку
рами, единственною живою принадлежностью ея малень
каго хозяйства. Пашенька носила воду, стирала бѣлье, ходила на базаръ, отыскивала работу, и т. п. На На
стеньку, за молодостью лѣтъ, трудной работы онѣ не возлагали.
Когда я, бывало, подхожу къ ихъ ветхимъ воротамъ, которыя скрыпѣли и шатались отъ напора вѣтра, мнѣ такъ и кажется, что надо подъ нихъ маслица подлить, какъ говорится въ сказкахъ. На дворѣ у нихъ не было никакихъ строеній, кромѣ бани и какого-то хлевушкіі; за то баня эта служила чуть ли не цѣлой улицѣ: она была такая темная и жаркая, что казалась мнѣ настоящимъ адомъ. Но возвратимся къ убогой обители.
По низенькому, полуразрушенному крылечку взойдешь, бывало, въ маленькія сѣни; доски въ этихъ сѣ
няхъ такъ ходенемъ и ходятъ. За дверью торчалъ изтертый голикъ, котораго я ужасно боялась: я вотъ такъ и ждала, что онъ выскочитъ изъ угла и примется меня
хлестать. Изъ сѣней попадешь въ стряпущую: она не велика, объ одномъ окнѣ; въ углу русская печь, на
право дверь, которая ведетъ въ небольшую комнату съ перегородкою. Комната эта, окнами на дворъ, постоянно отдавалась подъ постой, помнится, но два рубля ассигнаціями въ мѣсяцъ. Въ то время гутъ квартировала кривая Бубниха; она брала на выучку купече
скихъ ребятишекъ и считалась богатою, потому что