— ПарФенъ! закричалъ отгь снова, наморщивъ брови и продолжая смотрѣться въ зеркало, что жь ты оглохъ?
Явился ПарФенъ, субъектъ въ высшей степени занимательный и оригинальный. Волосы у него на головѣ стояли дыбомъ, лицо было заспанное, глаза безцвѣтные и какіе то тупые. Когда онъ явился, то сталъ спокойно у притолки, не обращая вниманія на то, что ба
ринъ его бѣсновался. Кажется, всѣ его душевныя способности уснули вмѣстѣ съ поступленіемъ его въ во
енную службу. Быть-можетъ вдали отъ родныхъ, отъ жены, оторванный отъ роднаго крова и даже не чающій возвратиться въ него когда-нибудь, онъ замкнулся самъ въ себѣ и впечатлѣнія извнѣ не возмущали болѣе его нравственнаго сна. Была ли это въ самомъ дѣлѣ апатическая натура, или только кажущійся покой, или покорность высшему Промыслу,—не знаю....
— Что тебя по двадцати разъ звать? а? говорилъ офицеръ сердитымъ голосомъ, продолжая любоваться собою въ зеркало.
— Зачѣмъ? довольно и одного раза, равнодушію отвѣчалъ деныцикъ.
— Вотъ извольте валандаться съ этакими болванами цѣлую жизнь, говорилъ офицеръ, обращаясь вѣроятно къ зеркалу, съ которымъ онъ любезничалъ. Ну, изволь убирать.
ПарФенъ какъ-то неловко повернулся; подойдя къ столу, задѣлъ рукавомъ за стаканъ и пролилъ мыльную воду на халатъ его благородія. Его благородіе не вы
держалъ, вскочилъ со стула и съ негодованіемъ началъ бить своего беззащитнаго ПарФеиа. Ни одного стона, ни одного вздоха, ни одной жалобы: покорность судьбѣ, и ничего болѣе.
Его благородіе—былъ Алексѣй Васильичъ Чародѣевъ, поручикъ какого-то пѣхотнаго не то егерскаго пол
ка. Ему было лѣтъ тридцать, но на видъ онъ казал
ся моложавѣе; можетъ-быть, въ этомъ виноваты были нѣкоторыя косметическія обтиранья, приготовляемыя цыганкой, у которой впрочемъ они покупались подъ ве
ликимъ секретомъ. Онъ былъ пебольшаго роста, съ походкой, по которой его можно было причислить къ лапчатой породѣ, которой предки Римъ спасли; съ пріят
ными манерами, отзывавшимся чѣмъ-то казарменнымъ и, какъ говаривалъ его полковой командиръ, съ Запасомъ пріятныхъ разговоровъ. Его лицо было, какъ во
обще бываютъ лица, не то чтобъ дурно, но и далеко не хорошо; не то чтобъ красно, да и не блѣдно, глаза
сизо-каріе съ какимъ-то непріятнымъ отливомъ, носъ съ лощинкой и съ бугоркомъ па концѣ, который впрочемъ по мнѣнію Алексѣя Васильича, былъ кровный римскій; жиденькіе темные волосы и усы, предметъ его особой гордости, приглаженные, примазанные, были натерты какой-то душистой помадой, выписанной будто бы изъ-за
границы. Усы, на которые онъ расчитывалъ слишкомъ много, были сведены въ одинъ волосокъ усилен
нымъ стараніемъ и полезно-употребленнымъ временемъ за туалетомъ. Таковъ былъ Чародѣевъ. Его гостиная, залъ, столовая, диванная, кабинетъ, спальня—все помѣщалось въ одной маленькой комнаткѣ съ двумя окна
ми, между которыми стоялъ простой, некрашеный столъ. Комнатка эта была довольно неопрятное явленіе даже между , холостыхъ военныхъ квартиръ. Закоптѣвшій и позеленѣвшій по угламъ потолокъ покосился въ одну сторону, тогда какъ полъ, не мытый отъ сотворе
нія міра, покосился въ другую. Кромѣ стола въ ней находилось три стула—инвалида, да диванъ, обитый когда-то и чѣмъ-то, съ особеннымъ запахомъ и свой
ствомъ отдавать очень не гармоническіе звуки при каждомъ движеніи по комнатѣ. Библіотека Алексѣя Ва
сильича состояла изъ устава о гарнизонной службѣ, который валялся на окнѣ. Онъ, то-есть не уставъ, а Алексѣй Васильичъ читалъ немного или, выражаясь отборнымъ слогомъ, ни нравственнаго, ни духовнаго питанія не жаловалъ, хотя тѣлесно наѣдался до отвалу.
Но довольно; пора вернуться къ нашему герою, который уже вдоволь успѣлъ отколотить своего деньщика и не заставилъ его нисколько почувствовать боли, хотя самъ усталъ отъ этого упражненія.
— Анна Михайловна приходила? обратился онъ къ своей ежедневной жертвѣ.
— Нѣтъ, не приходила, отвѣчалъ ПарФенъ грубымъ голосомъ.
— Давай же одѣваться. Гдѣ сапоги? Вычистилъ ты ихъ?
— Да что ихъ чистить? подошвы совсѣмъ провалились, я носилъ ихъ къ сапожнику, да тотъ не сталъ чинить.
— Да ты ихъ вычистилъ? Подай сюда! /
ПарФенъ пошелъ въ переднюю и принесъ нечищенные сапоги.
— Отчего же ты ихъ не вычистилъ, подлецъ! вскричалъ Алексѣй Васильичъ.
— Ваксы нѣту. Въ лавочкѣ въ долгъ не даютъ.
Нечего дѣлать, Чародѣевъ надѣлъ нечищенные и худые сапоги и вообще преобразился изъ халата въ сюр
тукъ надѣлъ, перчатки, правда сомнительной бѣлизны, фуражку, и вышелъ на улицу подышать чистымъ ве
сеннимъ воздухомъ, приказавъ ІІарФену на случай прихода Анны Михайловны, сказать ей, что вернется черезъ четверть часа.
ПарФенъ, оставшись одинъ, началъ приводить въ порядокъ квартиру: рукавомъ стеръ со стола пыль, ру
кою поколотилъ по дивану, отчего пыль еще обильнѣе усѣлась на стульяхъ, и нЬ столѣ, плюнулъ и отправился въ переднюю въ свой уголъ продолжать прерванный сонъ.
Явился ПарФенъ, субъектъ въ высшей степени занимательный и оригинальный. Волосы у него на головѣ стояли дыбомъ, лицо было заспанное, глаза безцвѣтные и какіе то тупые. Когда онъ явился, то сталъ спокойно у притолки, не обращая вниманія на то, что ба
ринъ его бѣсновался. Кажется, всѣ его душевныя способности уснули вмѣстѣ съ поступленіемъ его въ во
енную службу. Быть-можетъ вдали отъ родныхъ, отъ жены, оторванный отъ роднаго крова и даже не чающій возвратиться въ него когда-нибудь, онъ замкнулся самъ въ себѣ и впечатлѣнія извнѣ не возмущали болѣе его нравственнаго сна. Была ли это въ самомъ дѣлѣ апатическая натура, или только кажущійся покой, или покорность высшему Промыслу,—не знаю....
— Что тебя по двадцати разъ звать? а? говорилъ офицеръ сердитымъ голосомъ, продолжая любоваться собою въ зеркало.
— Зачѣмъ? довольно и одного раза, равнодушію отвѣчалъ деныцикъ.
— Вотъ извольте валандаться съ этакими болванами цѣлую жизнь, говорилъ офицеръ, обращаясь вѣроятно къ зеркалу, съ которымъ онъ любезничалъ. Ну, изволь убирать.
ПарФенъ какъ-то неловко повернулся; подойдя къ столу, задѣлъ рукавомъ за стаканъ и пролилъ мыльную воду на халатъ его благородія. Его благородіе не вы
держалъ, вскочилъ со стула и съ негодованіемъ началъ бить своего беззащитнаго ПарФеиа. Ни одного стона, ни одного вздоха, ни одной жалобы: покорность судьбѣ, и ничего болѣе.
Его благородіе—былъ Алексѣй Васильичъ Чародѣевъ, поручикъ какого-то пѣхотнаго не то егерскаго пол
ка. Ему было лѣтъ тридцать, но на видъ онъ казал
ся моложавѣе; можетъ-быть, въ этомъ виноваты были нѣкоторыя косметическія обтиранья, приготовляемыя цыганкой, у которой впрочемъ они покупались подъ ве
ликимъ секретомъ. Онъ былъ пебольшаго роста, съ походкой, по которой его можно было причислить къ лапчатой породѣ, которой предки Римъ спасли; съ пріят
ными манерами, отзывавшимся чѣмъ-то казарменнымъ и, какъ говаривалъ его полковой командиръ, съ Запасомъ пріятныхъ разговоровъ. Его лицо было, какъ во
обще бываютъ лица, не то чтобъ дурно, но и далеко не хорошо; не то чтобъ красно, да и не блѣдно, глаза
сизо-каріе съ какимъ-то непріятнымъ отливомъ, носъ съ лощинкой и съ бугоркомъ па концѣ, который впрочемъ по мнѣнію Алексѣя Васильича, былъ кровный римскій; жиденькіе темные волосы и усы, предметъ его особой гордости, приглаженные, примазанные, были натерты какой-то душистой помадой, выписанной будто бы изъ-за
границы. Усы, на которые онъ расчитывалъ слишкомъ много, были сведены въ одинъ волосокъ усилен
нымъ стараніемъ и полезно-употребленнымъ временемъ за туалетомъ. Таковъ былъ Чародѣевъ. Его гостиная, залъ, столовая, диванная, кабинетъ, спальня—все помѣщалось въ одной маленькой комнаткѣ съ двумя окна
ми, между которыми стоялъ простой, некрашеный столъ. Комнатка эта была довольно неопрятное явленіе даже между , холостыхъ военныхъ квартиръ. Закоптѣвшій и позеленѣвшій по угламъ потолокъ покосился въ одну сторону, тогда какъ полъ, не мытый отъ сотворе
нія міра, покосился въ другую. Кромѣ стола въ ней находилось три стула—инвалида, да диванъ, обитый когда-то и чѣмъ-то, съ особеннымъ запахомъ и свой
ствомъ отдавать очень не гармоническіе звуки при каждомъ движеніи по комнатѣ. Библіотека Алексѣя Ва
сильича состояла изъ устава о гарнизонной службѣ, который валялся на окнѣ. Онъ, то-есть не уставъ, а Алексѣй Васильичъ читалъ немного или, выражаясь отборнымъ слогомъ, ни нравственнаго, ни духовнаго питанія не жаловалъ, хотя тѣлесно наѣдался до отвалу.
Но довольно; пора вернуться къ нашему герою, который уже вдоволь успѣлъ отколотить своего деньщика и не заставилъ его нисколько почувствовать боли, хотя самъ усталъ отъ этого упражненія.
— Анна Михайловна приходила? обратился онъ къ своей ежедневной жертвѣ.
— Нѣтъ, не приходила, отвѣчалъ ПарФенъ грубымъ голосомъ.
— Давай же одѣваться. Гдѣ сапоги? Вычистилъ ты ихъ?
— Да что ихъ чистить? подошвы совсѣмъ провалились, я носилъ ихъ къ сапожнику, да тотъ не сталъ чинить.
— Да ты ихъ вычистилъ? Подай сюда! /
ПарФенъ пошелъ въ переднюю и принесъ нечищенные сапоги.
— Отчего же ты ихъ не вычистилъ, подлецъ! вскричалъ Алексѣй Васильичъ.
— Ваксы нѣту. Въ лавочкѣ въ долгъ не даютъ.
Нечего дѣлать, Чародѣевъ надѣлъ нечищенные и худые сапоги и вообще преобразился изъ халата въ сюр
тукъ надѣлъ, перчатки, правда сомнительной бѣлизны, фуражку, и вышелъ на улицу подышать чистымъ ве
сеннимъ воздухомъ, приказавъ ІІарФену на случай прихода Анны Михайловны, сказать ей, что вернется черезъ четверть часа.
ПарФенъ, оставшись одинъ, началъ приводить въ порядокъ квартиру: рукавомъ стеръ со стола пыль, ру
кою поколотилъ по дивану, отчего пыль еще обильнѣе усѣлась на стульяхъ, и нЬ столѣ, плюнулъ и отправился въ переднюю въ свой уголъ продолжать прерванный сонъ.