налъ меня чрезвычайно ласково, тѣмъ болѣе, что визитъ мой былъ для него не безъинтересенъ, потому что Иванъ Иванычъ, какъ-то особенно жаловалъ эти, гакъ-называемые вводики. Обмѣнявшись самыми дели
катнѣйшими привѣтствіями, Иванъ Иванычъ предложилъ мнѣ кресло; предложеніе принято и я помѣстился у открытаго окна, а Иванъ Иванычъ продолжалъ свой допросъ.
— Ну, признайся откровенно, чистосердечно,—говорилъ Иванъ Иванычъ:—вѣдь ты намѣренъ былъ произвесть поджогъ избы у Краюшшша?
— Знать не знаю, отвѣчалъ допрашиваемый крестьянинъ, съ крайне-неблаговидной Физіономіей, сплошь покрытой веснушками.
— А твое прежнее показаніе, гдѣ ты сознался въ намѣреніи поджечь избу Краюшкина,?
— Это — со страху....
— Какъ со страху? нѣтъ, мой голубчикъ, это ужь ты врешь, это дудки, мой любезный, дудки;—меня на
пустомъ не собьешь, я самъ волкъ стрѣлепый! но я тебѣ, какъ отецъ, совѣтую не упорствовать; помни, что за собственное и чистосердечное сознаніе въ преступленіи мѣра наказанія смягчается, а за упорство наказаніе увеличивается....
— Не могимъ знать, — наше дѣло темное, не грамотное.
— Ну, а ты что скажешь? — Тутъ Иванъ Иванычъ обратился къ другому арестанту, парню лѣтъ двадцати пяти, съ довольно простоватой Физіономіей.
— Да все то же, что и прежь сего говорилъ.
— То, что поджогъ избы Краюшкина, намѣренъ былъ произвести именно онъ? — Такъ точно.
— Ты это зналъ? — Зналъ.
— Почему жь ты въ то же время не далъ знать о томъ полиціи? стало быть ты былъ за одно съ нимъ? — Нѣтъ: я только обѣщалъ молчать. — Какъ же это было — повтори?
— Было близко къ ночи, я шелъ съ поля задами мимо Краюшкина, иду, а онъ и пырь черезъ заборъго, да къ плетню и присѣлъ. Я узналъ его да и го
ворю: «а, да это ты, Сидоръ!» а оиь какъ кинется ко мнѣ, охватилъ меня за плечо, да и говоритъ: «слушай, говоритъ, Максимъ, ты не моги никому говорить, что
видѣлъ, какъ я отъ Краюшкина черезъ плетень лѣзъ; я, говоритъ, подкинулъ ему письмо, чтобы онъ вынесъ мнѣ сто рублевъ денегъ, въ лѣсъ, въ машишно дупло, а не то я его избу сожгу; а если, говоритъ, ты кому скажешь это, и меня изловятъ, то я скажу, что письмо это подкинулъ не я, а ты.» — Иу, что жь дальше?
— Потомъ, привелъ меня къ себѣ въ избу, принесъ горшокъ земли, да и говоритъ: «вотъ, говоритъ, Ма
ксимъ, если ты съѣшь этотъ горшокъ земли, тогда я повѣрю тебѣ, что ты никому про это дѣло не скажешь, безъ того, говоритъ, живова тебя отъ себя не пущу.» Дѣлать нечего, а перекрестился и съѣлъ цѣлый горшокъ сырой земли—
— И тебя не розорвадо? сдѣлалъ вопросъ Иванъ Иванычъ.
— Нѣтъ, только рѣзь въ животѣ и по сю пору стоитъ.
— Ну, а потомъ, когда ты уже съѣлъ землю?
— Вотъ, говоритъ, теперь вѣрю, что ты никому, ничего не скажешь, теперь, говоритъ, ступай домой; ну, я перекрестился и ушелъ.
— А денегъ онъ не обѣщалъ тебѣ? — Нѣтъ.
— Все, что ты объяснилъ къ своихъ показаніяхъ, есть сущая правда? — Правда
— Подъ присягой подтвердишь? — Подтвержу.
— Ну, продолжалъ Иванъ Иванычъ, обращаясь къ первому арестанту, — гы, и теперь скажешь, что это не твое дѣло?
— Знать не знаю и вѣдать не вѣдаю, отвѣчалъ арестантъ.
— Врешь, голубчикъ, по твоимъ глазамъ видно, что это дѣльцо твое; взгляни-ка ты на свою рожу-то, ка.кова она? Вѣдь ты, мой любезный, у черта паспортъ укралъ. Хорошо. Крючковъ изготовь рапортъ съ пред
Арестантовъ увели.
— ІІу, я ты, пріятель, что скажешь? — Тутъ Иванъ Иванычъ обратился съ вопросомъ къ человѣку пожи
лыхъ лѣтъ, котораго, ігри входѣ моемъ въ канцелярію, я никакъ не почелъ за арестанта. Онъ одѣтъ былъ въ старый нанковый сюртукъ; лобъ и щеки арестанта были покрыты рѣзкими морщинами; черные волосы на головѣ и бородѣ его были съ просѣдью. Въ простой,
но далеко не опошленной физіономіи этого человѣка было что-то скорбное, страдальческое; движенія его были вялы, безжизненны; голосъ слабъ и прерывистъ, какъ у умирающаго.
— Ну, что-жь ты скажешь въ свое оправданіе? повторилъ Иванъ Иванычъ.
— Что, ваше благородіе, — и самъ не знаю.... сказать-то нечего....
— За пОдкинутіе угрозпаго письма. Вотъ, не угодно ли? — Съ этими словами Иванъ Иванычъ подалъ
катнѣйшими привѣтствіями, Иванъ Иванычъ предложилъ мнѣ кресло; предложеніе принято и я помѣстился у открытаго окна, а Иванъ Иванычъ продолжалъ свой допросъ.
— Ну, признайся откровенно, чистосердечно,—говорилъ Иванъ Иванычъ:—вѣдь ты намѣренъ былъ произвесть поджогъ избы у Краюшшша?
— Знать не знаю, отвѣчалъ допрашиваемый крестьянинъ, съ крайне-неблаговидной Физіономіей, сплошь покрытой веснушками.
— А твое прежнее показаніе, гдѣ ты сознался въ намѣреніи поджечь избу Краюшкина,?
— Это — со страху....
— Какъ со страху? нѣтъ, мой голубчикъ, это ужь ты врешь, это дудки, мой любезный, дудки;—меня на
пустомъ не собьешь, я самъ волкъ стрѣлепый! но я тебѣ, какъ отецъ, совѣтую не упорствовать; помни, что за собственное и чистосердечное сознаніе въ преступленіи мѣра наказанія смягчается, а за упорство наказаніе увеличивается....
— Не могимъ знать, — наше дѣло темное, не грамотное.
— Ну, а ты что скажешь? — Тутъ Иванъ Иванычъ обратился къ другому арестанту, парню лѣтъ двадцати пяти, съ довольно простоватой Физіономіей.
— Да все то же, что и прежь сего говорилъ.
— То, что поджогъ избы Краюшкина, намѣренъ былъ произвести именно онъ? — Такъ точно.
— Ты это зналъ? — Зналъ.
— Почему жь ты въ то же время не далъ знать о томъ полиціи? стало быть ты былъ за одно съ нимъ? — Нѣтъ: я только обѣщалъ молчать. — Какъ же это было — повтори?
— Было близко къ ночи, я шелъ съ поля задами мимо Краюшкина, иду, а онъ и пырь черезъ заборъго, да къ плетню и присѣлъ. Я узналъ его да и го
ворю: «а, да это ты, Сидоръ!» а оиь какъ кинется ко мнѣ, охватилъ меня за плечо, да и говоритъ: «слушай, говоритъ, Максимъ, ты не моги никому говорить, что
видѣлъ, какъ я отъ Краюшкина черезъ плетень лѣзъ; я, говоритъ, подкинулъ ему письмо, чтобы онъ вынесъ мнѣ сто рублевъ денегъ, въ лѣсъ, въ машишно дупло, а не то я его избу сожгу; а если, говоритъ, ты кому скажешь это, и меня изловятъ, то я скажу, что письмо это подкинулъ не я, а ты.» — Иу, что жь дальше?
— Потомъ, привелъ меня къ себѣ въ избу, принесъ горшокъ земли, да и говоритъ: «вотъ, говоритъ, Ма
ксимъ, если ты съѣшь этотъ горшокъ земли, тогда я повѣрю тебѣ, что ты никому про это дѣло не скажешь, безъ того, говоритъ, живова тебя отъ себя не пущу.» Дѣлать нечего, а перекрестился и съѣлъ цѣлый горшокъ сырой земли—
— И тебя не розорвадо? сдѣлалъ вопросъ Иванъ Иванычъ.
— Нѣтъ, только рѣзь въ животѣ и по сю пору стоитъ.
— Ну, а потомъ, когда ты уже съѣлъ землю?
— Вотъ, говоритъ, теперь вѣрю, что ты никому, ничего не скажешь, теперь, говоритъ, ступай домой; ну, я перекрестился и ушелъ.
— А денегъ онъ не обѣщалъ тебѣ? — Нѣтъ.
— Все, что ты объяснилъ къ своихъ показаніяхъ, есть сущая правда? — Правда
— Подъ присягой подтвердишь? — Подтвержу.
— Ну, продолжалъ Иванъ Иванычъ, обращаясь къ первому арестанту, — гы, и теперь скажешь, что это не твое дѣло?
— Знать не знаю и вѣдать не вѣдаю, отвѣчалъ арестантъ.
— Врешь, голубчикъ, по твоимъ глазамъ видно, что это дѣльцо твое; взгляни-ка ты на свою рожу-то, ка.кова она? Вѣдь ты, мой любезный, у черта паспортъ укралъ. Хорошо. Крючковъ изготовь рапортъ съ пред
ставленіемъ ихъ въ Земскій судъ. Эй! казакъ! отведи ихъ въ бокоушки.
Арестантовъ увели.
— ІІу, я ты, пріятель, что скажешь? — Тутъ Иванъ Иванычъ обратился съ вопросомъ къ человѣку пожи
лыхъ лѣтъ, котораго, ігри входѣ моемъ въ канцелярію, я никакъ не почелъ за арестанта. Онъ одѣтъ былъ въ старый нанковый сюртукъ; лобъ и щеки арестанта были покрыты рѣзкими морщинами; черные волосы на головѣ и бородѣ его были съ просѣдью. Въ простой,
но далеко не опошленной физіономіи этого человѣка было что-то скорбное, страдальческое; движенія его были вялы, безжизненны; голосъ слабъ и прерывистъ, какъ у умирающаго.
— Ну, что-жь ты скажешь въ свое оправданіе? повторилъ Иванъ Иванычъ.
— Что, ваше благородіе, — и самъ не знаю.... сказать-то нечего....
— За что онъ взятъ? спросилъ я.
— За пОдкинутіе угрозпаго письма. Вотъ, не угодно ли? — Съ этими словами Иванъ Иванычъ подалъ