Филистеры, которые дожили до того, что
................Впрочемъ, Филистеръ, даже и не дошедшій
до крайности, заключаетъ въ себѣ также мало человѣческаго, какъ чиновникъ: самое человѣческое въ московскомъ Филистерѣ, что онъ хотѣлъ бы быть чле
номъ Общества Любителей Россійской Словесности и до
страсти любитъ литературные вечера и вообще всякія сходки во имя литературы, что именно для каждаго честнаго бурша составляетъ одну изъ капитальныхъ житейскихъ пытокъ.
Такъ почему же въ Москвѣ нѣтъ Фельетона, когда возможенъ и такъ легко возможенъ Фельетонистъ?
Фельетонисту, чтобы создать Фельетонъ, необходима пища. Его пища—жизнь, живая жизнь, такая жизнь, ко
торая бы безпрерывно неслась свѣжей струею. Гдѣ эта струя не вѣетъ по всѣмъ слоямъ общества, по всѣмъ явленіямъ, изъ которыхъ складывается біографія дня
недѣли, мѣсяца, тамъ нѣтъ Фельетона. Отправьте на Шпицбергенъ самого Огюста Вильмб, это свѣтило со
временнаго Фельетона,—что же будетъ? Огюстъ Вильмо броситъ перо свое въ море, сложитъ руки на груди, и грустный склонитъ голову, какъ Марій па развалинахъ Карѳагена. Привезите Огюста Вильмо въ Москву. Что
сдѣлаетъ Огюстъ Вильмо? Онъ напишетъ, па своемъ безподобномъ языкѣ, поживѣе Буало и почище Шатобріана, какъ его угощали въ Москвѣ, какъ на него смотрѣли, будто на бѣлаго медвѣдя, какъ онъ смотрѣлъ на Кремль, и чего нѣтъ въ Грановитой Палатѣ, какъ, наконецъ, онъ видѣлъ наяву настоящаго русскаго
мужика, неподдѣльнаго, ип ѵгаі ІаЪогігеиг, — но онъ не напишетъ Фельетона.
Ибо вотъ что еще чрезвычайно важно и чего я никакъ не долженъ упустить изъ вида въ моемъ трактатѣ.
Фёльетонистъ должепь быть всегда туземецъ. Не туземцемъ можетъ быть Фельетонистъ только въ Баденѣ, чСиа, Эмсѣ, вообще на европейскихъ водахъ (Я не говорю ни слова о русскихъ водахъ: всѣмъ извѣстно, что русскія воды — миѳологія). И это очень попятно. На водахъ пѣтъ туземцевъ и нѣтъ ничего ту
земнаго, точно такъ же какъ па пикникѣ все привозное, даже ножи и вилки. На водахъ же, случается нынче, са
мыя воды привозныя. Пусть, напримѣръ, изсякнутъ
ключи въ Баденѣ, не бойтесь: вы все-таки будете ѣздить въ Баденъ; средство найдется.
Но внѣ европейскихъ водъ, повторяю, Фельетонистъ долженъ быть туземецъ, урожденецъ своей резиденціи, или житель, по законамъ давности пріобрѣтшій въ пей право гражданства. Это необходимо для того, чтобы оиъ зналъ свое мѣстопребываніе какъ свои карманы, какъ таблицу умноженія. Что такое Ипполитъ Оже въ
Петербургѣ? Неужели Фельетонистъ? Неужели то, что оиъ пишетъ, есть Фельетонъ? Мояшо подумать, что онъ пишетъ по какому-нибудь Путеводителю г. Греча, ко
торый, какъ всѣ путеводители, ведетъ къ чему угодно, только не къ узнанію Петербурга.
Петербургскимъ Фельетонистомъ, еслибы петербургскій Фельетонистъ когда-нибудь оказался возможнымъ, долженъ быть Петербургецъ. Москвичъ, въ званіи пе
тербургскаго Фельетониста, возвратившись съ вечера, гдѣ видѣлъ много женщинъ, написалъ бы: «Петербург
скія дамы отличаются замѣчательно-пріятнымъ цвѣтомъ лица». Московскимъ Фельетонистомъ, предполагая, что когда-нибудь сдѣлается возможенъ московскій Фельетонъ, долженъ быть природный, чистокровный Моск
вичъ. Петербургецъ, недавно перенесенный на берега Москвы, Яузы и Неглипной, способенъ написать: «Мо
сква не измѣняетъ своему обычному, можно сказать, азіатскому гостепріимству и идиллическому доброду
шію». Въ первомъ случаѣ «пріятный цвѣтъ лица», во второмъ «гостепріимство и добродушіе»—краски, отъ которыхъ обязанъ воздержаться живописецъ, не жела
ющій прослыть невѣждой въ дѣлѣ мѣстнаго колорита:
иначе, оиъ впадетъ въ ошибку маркиза дё-Кюстина, который, проѣхавъ по Россіи осенью и видѣвъ нѣсколько крестьянскихъ ребятишекъ, прятавшихъ отъ холода
руки въ короткіе рукава рубашонокъ, написалъ: «въ Россіи дѣти нерѣдко родятся короткорукими (manchots) ».
Такъ фельетонъ невозможенъ въ Москвѣ потому, что у насъ здѣсь нѣтъ жизни, той жизни, живой и бойкой, неутомляющейся и незасыпаюіцей, одинъ взглядъ па которую оживляетъ.... Я понимаю, что утверждать это очень неучтиво. Но какъ быть? Amicus Plato, sed та(/is arnica veritas.
И то сказать: на первый взглядъ я, вѣдь, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ, говорю неправду. Какъ? есть въ Мо
сквѣ трактиры, гдѣ можно видѣть ие мало пьяныхъ,—
есть бани, которыя въ опредѣленные дни биткомъ-набигы,—бываютъ рауты, па которыхъ отъ тѣсноты ста
новится душно, — есть ученые, готовые изъ любви къ человѣчеству читать безвозмездно публичныя лекціи на толкучемъ рынкѣ,—есть даже театръ, гдѣ иногда мояшо послушать Италіянца,...............................................................
....................................................................—толкуютъ безпрестанно о новыхъ журналахъ, — пережевываютъ, какъ жвачку, петербургскія і/мши-административныя вѣсти,— разбираютъ ие въ шутку, ganz ehrhar, комеражи ино
странныхъ листковъ о тонкостяхъ кабинетовъ, сшитыхъ бѣлыми нитками, и путешествіяхъ ихъ комми-вояжёровъ,
отправляемыхъ pour fairc mousscr Г article du fil Mane,— выходятъ иногда книжки о клопахъ съ опечатками, которыхъ не выведешь и персидской ромашкой,—печа
................Впрочемъ, Филистеръ, даже и не дошедшій
до крайности, заключаетъ въ себѣ также мало человѣческаго, какъ чиновникъ: самое человѣческое въ московскомъ Филистерѣ, что онъ хотѣлъ бы быть чле
номъ Общества Любителей Россійской Словесности и до
страсти любитъ литературные вечера и вообще всякія сходки во имя литературы, что именно для каждаго честнаго бурша составляетъ одну изъ капитальныхъ житейскихъ пытокъ.
Такъ почему же въ Москвѣ нѣтъ Фельетона, когда возможенъ и такъ легко возможенъ Фельетонистъ?
Фельетонисту, чтобы создать Фельетонъ, необходима пища. Его пища—жизнь, живая жизнь, такая жизнь, ко
торая бы безпрерывно неслась свѣжей струею. Гдѣ эта струя не вѣетъ по всѣмъ слоямъ общества, по всѣмъ явленіямъ, изъ которыхъ складывается біографія дня
недѣли, мѣсяца, тамъ нѣтъ Фельетона. Отправьте на Шпицбергенъ самого Огюста Вильмб, это свѣтило со
временнаго Фельетона,—что же будетъ? Огюстъ Вильмо броситъ перо свое въ море, сложитъ руки на груди, и грустный склонитъ голову, какъ Марій па развалинахъ Карѳагена. Привезите Огюста Вильмо въ Москву. Что
сдѣлаетъ Огюстъ Вильмо? Онъ напишетъ, па своемъ безподобномъ языкѣ, поживѣе Буало и почище Шатобріана, какъ его угощали въ Москвѣ, какъ на него смотрѣли, будто на бѣлаго медвѣдя, какъ онъ смотрѣлъ на Кремль, и чего нѣтъ въ Грановитой Палатѣ, какъ, наконецъ, онъ видѣлъ наяву настоящаго русскаго
мужика, неподдѣльнаго, ип ѵгаі ІаЪогігеиг, — но онъ не напишетъ Фельетона.
Ибо вотъ что еще чрезвычайно важно и чего я никакъ не долженъ упустить изъ вида въ моемъ трактатѣ.
Фёльетонистъ должепь быть всегда туземецъ. Не туземцемъ можетъ быть Фельетонистъ только въ Баденѣ, чСиа, Эмсѣ, вообще на европейскихъ водахъ (Я не говорю ни слова о русскихъ водахъ: всѣмъ извѣстно, что русскія воды — миѳологія). И это очень попятно. На водахъ пѣтъ туземцевъ и нѣтъ ничего ту
земнаго, точно такъ же какъ па пикникѣ все привозное, даже ножи и вилки. На водахъ же, случается нынче, са
мыя воды привозныя. Пусть, напримѣръ, изсякнутъ
ключи въ Баденѣ, не бойтесь: вы все-таки будете ѣздить въ Баденъ; средство найдется.
Но внѣ европейскихъ водъ, повторяю, Фельетонистъ долженъ быть туземецъ, урожденецъ своей резиденціи, или житель, по законамъ давности пріобрѣтшій въ пей право гражданства. Это необходимо для того, чтобы оиъ зналъ свое мѣстопребываніе какъ свои карманы, какъ таблицу умноженія. Что такое Ипполитъ Оже въ
Петербургѣ? Неужели Фельетонистъ? Неужели то, что оиъ пишетъ, есть Фельетонъ? Мояшо подумать, что онъ пишетъ по какому-нибудь Путеводителю г. Греча, ко
торый, какъ всѣ путеводители, ведетъ къ чему угодно, только не къ узнанію Петербурга.
Петербургскимъ Фельетонистомъ, еслибы петербургскій Фельетонистъ когда-нибудь оказался возможнымъ, долженъ быть Петербургецъ. Москвичъ, въ званіи пе
тербургскаго Фельетониста, возвратившись съ вечера, гдѣ видѣлъ много женщинъ, написалъ бы: «Петербург
скія дамы отличаются замѣчательно-пріятнымъ цвѣтомъ лица». Московскимъ Фельетонистомъ, предполагая, что когда-нибудь сдѣлается возможенъ московскій Фельетонъ, долженъ быть природный, чистокровный Моск
вичъ. Петербургецъ, недавно перенесенный на берега Москвы, Яузы и Неглипной, способенъ написать: «Мо
сква не измѣняетъ своему обычному, можно сказать, азіатскому гостепріимству и идиллическому доброду
шію». Въ первомъ случаѣ «пріятный цвѣтъ лица», во второмъ «гостепріимство и добродушіе»—краски, отъ которыхъ обязанъ воздержаться живописецъ, не жела
ющій прослыть невѣждой въ дѣлѣ мѣстнаго колорита:
иначе, оиъ впадетъ въ ошибку маркиза дё-Кюстина, который, проѣхавъ по Россіи осенью и видѣвъ нѣсколько крестьянскихъ ребятишекъ, прятавшихъ отъ холода
руки въ короткіе рукава рубашонокъ, написалъ: «въ Россіи дѣти нерѣдко родятся короткорукими (manchots) ».
Такъ фельетонъ невозможенъ въ Москвѣ потому, что у насъ здѣсь нѣтъ жизни, той жизни, живой и бойкой, неутомляющейся и незасыпаюіцей, одинъ взглядъ па которую оживляетъ.... Я понимаю, что утверждать это очень неучтиво. Но какъ быть? Amicus Plato, sed та(/is arnica veritas.
И то сказать: на первый взглядъ я, вѣдь, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ, говорю неправду. Какъ? есть въ Мо
сквѣ трактиры, гдѣ можно видѣть ие мало пьяныхъ,—
есть бани, которыя въ опредѣленные дни биткомъ-набигы,—бываютъ рауты, па которыхъ отъ тѣсноты ста
новится душно, — есть ученые, готовые изъ любви къ человѣчеству читать безвозмездно публичныя лекціи на толкучемъ рынкѣ,—есть даже театръ, гдѣ иногда мояшо послушать Италіянца,...............................................................
....................................................................—толкуютъ безпрестанно о новыхъ журналахъ, — пережевываютъ, какъ жвачку, петербургскія і/мши-административныя вѣсти,— разбираютъ ие въ шутку, ganz ehrhar, комеражи ино
странныхъ листковъ о тонкостяхъ кабинетовъ, сшитыхъ бѣлыми нитками, и путешествіяхъ ихъ комми-вояжёровъ,
отправляемыхъ pour fairc mousscr Г article du fil Mane,— выходятъ иногда книжки о клопахъ съ опечатками, которыхъ не выведешь и персидской ромашкой,—печа