чудесная ручка; бархатные черные глаза; рѣсницы, какъ говорятъ, собольи; роскошные черные волосы, начинав
шіеся почти отъ самыхъ глазъ и какимъ-то особеннымъ манеромъ переплетенные съ сиповатыми жилками, ко
торыми сквозила нѣжная до прозрачности кожа лба; тонкій небольшой носикъ съ нѣсколько приподнятой ноздрею и синій бѣлокъ, всегда напоминавшіе мнѣ. арабскую лошадь; удивительный ротъ, какъ у какой-то Психеи, гдѣ-то мною видѣнной; чрезвычайно граціозная изогнутость задней линіи шеи и правильность по
става плечъ: все это, мало-по-малу разсмотрѣнное, со
ставляло, вмѣстѣ взятое, очаровательное цѣлое; а если случалось услышать голосъ этой женщины, грудной контральтъ, онъ звучалъ въ ушахъ долго и послѣ. Сидя или стоя, она была обворожительна. Только не нуж
но было видѣть ее идущею. По кто не знаетъ, что изъ женщинъ.... не чистокровныхъ, какъ можетъ-быть подумали бы па моемъ мѣстѣ Бальзакъ и Лермонтовъ, умѣютъ ходить Француженки—по тротуару и полу, да Азіятки по горамъ и травкѣ-муравкѣ.
Я. сказалъ, что встрѣчалъ красавицу всюду. Раза дватри случалось, она пропадала у меня изъ виду на до
вольно долгое время—на нѣсколько мѣсяцевъ. Я не слѣдилъ ея и не искалъ, и воленъ былъ думать, что тогда она не явиться въ то мѣсто, куда почему-ни
будь попалъ я. Видалъ я ее, сколько помнится, все съ разными лицами, и, не интересуясь ею до желанія узнать ее лично? какъ оттого, что никогда не ощущалъ влеченія къ особамъ сомнительнаго существова
нія, такъ и потому, немножко, что побаивался, ежели познакомлюсь, слишкомъ невыгодно испытать на себѣ силу ея несомнѣнной красоты, — я и не зналъ хоро
шенько, держится лп она постояннаго благодѣтеля, или переходитъ изъ рукъ въ руки, подобно манежной ло
шади, отдаваемой съ прокату. Слышалъ я какъ-то и
гдѣ-то, что кто-то назвалъ ее Юлинькой. Но всякій разъ, когда мы встрѣчались, ея красота вызывала во мнѣ нескончаемую вереницу размышленій. Я непре
мѣнно вспоминалъ выраженіе, не знаю кому принадлежащее: «въ каждой глыбѣ мрамора таится прекрасная статуя и Богъ вѣсть сколько чудесъ искус
ства. Вся штука въ томъ, чтобы умѣть произвести ту и другія».—«Въ этой красотѣ, д/малъ я, сколько задат
ковъ счастія, не подлежащаго описанію, было вложено природою! А на что пошла эта красота? Что сдѣлали люди изъ этого мрамора? Господи, что еслибы этой женщинѣ быть порядочной женщиной! Что еслибъ эта красота дѣйствительно имѣла право глядѣть всѣмъ прямо въ глаза, и женщина подъ этимъ условіемъ полюбила бы человѣка. Какимъ блаженствомъ надѣлила бы она его, какое неземное сіяніе разливала бы вокругъ ссбя! И нужно ей было пасть!»...
Размышленіямъ моимъ, при видѣ ея, не бывало предѣла. Но сколько я всегда восхищался, глядя на нее, столько же бывалъ радъ, когда ея передо мною не было. По истинѣ, нс зная о ней ничего, я, кажется, пуще другихъ чувствъ къ ней, питалъ боязнь.
Съ годъ тому назадъ я уѣхалъ изъ Москвы,—и вернулся пѣтъ еще и трехъ мѣсяцевъ.
Одинъ изъ первыхъ моихъ выѣздовъ былъ къ моему старинному пріятелю, товарищу дѣтства и службы, Ивану Степанычу М — ну.
Къ искреннему горю и изумленію, я засталъ М — на едва живаго и окончательно приговореннаго докторами. У него былъ сильнѣйшій аневризмъ. Очевидно,—часы его были сочтены, и онъ но временамъ даже съ трудомъ говорилъ.
Больной обрадовался мнѣ. Я нс удивился, зная, что онъ не имѣетъ въ городѣ ни близкихъ родныхъ, ни
кого близкаго по душѣ. Раза два мнѣ показалось, что у него виситъ на устахъ какое-то признаніе, что ему хочется высказаться передо мною въ чемъ-то,—каждый разъ что-нибудь да мѣшало ему, и черезъ двѣ недѣли онъ умеръ у меня на рукахъ, за нѣсколько минутъ до своего послѣдняго вздоха выговоривъ только:
— Отвези это, ради всего святаго, Юлинькѣ— Она тебѣ скажетъ....
Это были послѣднія слова умирающаго.
При словѣ это, онъ показалъ на маленькій несессеръ, который во все время его болѣзни стоялъ на столикѣ у его изголовья. Она относилось къ женщинѣ, че
му-то въ родѣ, иолугорничной, которая ходила за боль
нымъ, которую я засталъ у него, пріѣхавъ въ Москву, и которой прежде не было въ числѣ его прислуги. Я предполагалъ, что женщина была взята къ больному
взамѣнъ обыкновенной сидѣлки, и до послѣднихъ словъ умирающаго не обратилъ на нее особеннаго вниманія, хотя нѣсколько разъ долженъ былъ отдать справедли
вость ея усердію и довольно рѣдкому въ слугахъ сер
дечному участію, съ которымъ она обращалась съ больнымъ.
Едва успѣвъ закрыть глаза моему бѣдному пріятелю, я, весьма естественно, обратился къ горничной съ вопросомъ;
— О какой это онъ Юлинькѣ сказалъ, которой просилъ отвезти шкатулку?
— Ну ее! только выговорила она, и бросилась вонъ изъ комнаты, какъ казалось мнѣ, искренно взволнованная и вся въ слезахъ.
Нужно было, прежде всего, заняться похоронами и нѣкоторыми, извѣстными, обрядностями, для чего я сей
часъ же оставилъ квартиру покойнаго. Но шкатулку я взялъ съ собою, и, только очутился дома, открылъ ее. Подъ обыкновенными принадлежностями неболынаго ту
шіеся почти отъ самыхъ глазъ и какимъ-то особеннымъ манеромъ переплетенные съ сиповатыми жилками, ко
торыми сквозила нѣжная до прозрачности кожа лба; тонкій небольшой носикъ съ нѣсколько приподнятой ноздрею и синій бѣлокъ, всегда напоминавшіе мнѣ. арабскую лошадь; удивительный ротъ, какъ у какой-то Психеи, гдѣ-то мною видѣнной; чрезвычайно граціозная изогнутость задней линіи шеи и правильность по
става плечъ: все это, мало-по-малу разсмотрѣнное, со
ставляло, вмѣстѣ взятое, очаровательное цѣлое; а если случалось услышать голосъ этой женщины, грудной контральтъ, онъ звучалъ въ ушахъ долго и послѣ. Сидя или стоя, она была обворожительна. Только не нуж
но было видѣть ее идущею. По кто не знаетъ, что изъ женщинъ.... не чистокровныхъ, какъ можетъ-быть подумали бы па моемъ мѣстѣ Бальзакъ и Лермонтовъ, умѣютъ ходить Француженки—по тротуару и полу, да Азіятки по горамъ и травкѣ-муравкѣ.
Я. сказалъ, что встрѣчалъ красавицу всюду. Раза дватри случалось, она пропадала у меня изъ виду на до
вольно долгое время—на нѣсколько мѣсяцевъ. Я не слѣдилъ ея и не искалъ, и воленъ былъ думать, что тогда она не явиться въ то мѣсто, куда почему-ни
будь попалъ я. Видалъ я ее, сколько помнится, все съ разными лицами, и, не интересуясь ею до желанія узнать ее лично? какъ оттого, что никогда не ощущалъ влеченія къ особамъ сомнительнаго существова
нія, такъ и потому, немножко, что побаивался, ежели познакомлюсь, слишкомъ невыгодно испытать на себѣ силу ея несомнѣнной красоты, — я и не зналъ хоро
шенько, держится лп она постояннаго благодѣтеля, или переходитъ изъ рукъ въ руки, подобно манежной ло
шади, отдаваемой съ прокату. Слышалъ я какъ-то и
гдѣ-то, что кто-то назвалъ ее Юлинькой. Но всякій разъ, когда мы встрѣчались, ея красота вызывала во мнѣ нескончаемую вереницу размышленій. Я непре
мѣнно вспоминалъ выраженіе, не знаю кому принадлежащее: «въ каждой глыбѣ мрамора таится прекрасная статуя и Богъ вѣсть сколько чудесъ искус
ства. Вся штука въ томъ, чтобы умѣть произвести ту и другія».—«Въ этой красотѣ, д/малъ я, сколько задат
ковъ счастія, не подлежащаго описанію, было вложено природою! А на что пошла эта красота? Что сдѣлали люди изъ этого мрамора? Господи, что еслибы этой женщинѣ быть порядочной женщиной! Что еслибъ эта красота дѣйствительно имѣла право глядѣть всѣмъ прямо въ глаза, и женщина подъ этимъ условіемъ полюбила бы человѣка. Какимъ блаженствомъ надѣлила бы она его, какое неземное сіяніе разливала бы вокругъ ссбя! И нужно ей было пасть!»...
Размышленіямъ моимъ, при видѣ ея, не бывало предѣла. Но сколько я всегда восхищался, глядя на нее, столько же бывалъ радъ, когда ея передо мною не было. По истинѣ, нс зная о ней ничего, я, кажется, пуще другихъ чувствъ къ ней, питалъ боязнь.
Съ годъ тому назадъ я уѣхалъ изъ Москвы,—и вернулся пѣтъ еще и трехъ мѣсяцевъ.
Одинъ изъ первыхъ моихъ выѣздовъ былъ къ моему старинному пріятелю, товарищу дѣтства и службы, Ивану Степанычу М — ну.
Къ искреннему горю и изумленію, я засталъ М — на едва живаго и окончательно приговореннаго докторами. У него былъ сильнѣйшій аневризмъ. Очевидно,—часы его были сочтены, и онъ но временамъ даже съ трудомъ говорилъ.
Больной обрадовался мнѣ. Я нс удивился, зная, что онъ не имѣетъ въ городѣ ни близкихъ родныхъ, ни
кого близкаго по душѣ. Раза два мнѣ показалось, что у него виситъ на устахъ какое-то признаніе, что ему хочется высказаться передо мною въ чемъ-то,—каждый разъ что-нибудь да мѣшало ему, и черезъ двѣ недѣли онъ умеръ у меня на рукахъ, за нѣсколько минутъ до своего послѣдняго вздоха выговоривъ только:
— Отвези это, ради всего святаго, Юлинькѣ— Она тебѣ скажетъ....
Это были послѣднія слова умирающаго.
При словѣ это, онъ показалъ на маленькій несессеръ, который во все время его болѣзни стоялъ на столикѣ у его изголовья. Она относилось къ женщинѣ, че
му-то въ родѣ, иолугорничной, которая ходила за боль
нымъ, которую я засталъ у него, пріѣхавъ въ Москву, и которой прежде не было въ числѣ его прислуги. Я предполагалъ, что женщина была взята къ больному
взамѣнъ обыкновенной сидѣлки, и до послѣднихъ словъ умирающаго не обратилъ на нее особеннаго вниманія, хотя нѣсколько разъ долженъ былъ отдать справедли
вость ея усердію и довольно рѣдкому въ слугахъ сер
дечному участію, съ которымъ она обращалась съ больнымъ.
Едва успѣвъ закрыть глаза моему бѣдному пріятелю, я, весьма естественно, обратился къ горничной съ вопросомъ;
— О какой это онъ Юлинькѣ сказалъ, которой просилъ отвезти шкатулку?
— Ну ее! только выговорила она, и бросилась вонъ изъ комнаты, какъ казалось мнѣ, искренно взволнованная и вся въ слезахъ.
Нужно было, прежде всего, заняться похоронами и нѣкоторыми, извѣстными, обрядностями, для чего я сей
часъ же оставилъ квартиру покойнаго. Но шкатулку я взялъ съ собою, и, только очутился дома, открылъ ее. Подъ обыкновенными принадлежностями неболынаго ту