нимая во вниманіе эфти драгоцѣнныя твоп качества, поручаю твоему вѣдѣнію сторожевой постъ, съ однимъ только уговоромъ: ни подъ какимъ видомъ не производить Фаль
шивой тревоги. Поди, становись тамъ возлѣ амбара и гляди въ оба, а зри въ три. Ну, Просвиринъ, прежде всего, братецъ ты мой, отверзимъ дверь закуты.
И они осторожно нодоиші къ закутѣ. Свилогузовъ отправился на указанное мѣсто къ амбару.
— Веревка у тебя? спросилъ нмянинникъ. — У меня, отвѣтилъ Просвиринъ.
— Ладно. Только вотъ что: какъ можно тише слѣдуетъ войти и, братецъ ты мой, какъ можно скорѣй за
свѣтить огонь. На скромность коровы я весьма сильно разсчитываю—она-то, матушка, не пикнетъ; но вотъ ба
раны безмозглые сильно, я тебѣ скажу, безпокоитъ меня.
Оченно ужь глупый народъ! возню подыметъ, да пожалуи—чего добраго?—воззопятъ, черти, веліимъ гласомъ,
а вѣдь ужь это хуже всего. Одно, что скорѣй слѣдуетъ
обломать эфто дѣло, не дать скотамъ времени очнуться... Слушай: какъ только мы, значитъ, узримъ настоящаго звѣря-то, такъ, братецъ, ты и кидайся къ нему. Лови его одной рукой за рога, а другой наикрѣпчайшимъ ма
норомъ сожми ему челюсти, дабы не возгласилъ. А я тѣмъ временемъ для его милости намордникъ устрою и петлю для рогъ—тогда и дѣло въ шляпѣ. Иу, идемъ!
Они вошли въ закуту и плотно притворили за собой дверь.
Но едва скрылись они, какъ въ тотъ же мигъ, стоящій у амбара Свилогузовъ почувствовалъ почти неодо
лимое желаніе послать къ чертямъ свой сторожевой постъ и забраться отъ грѣха подальше куда нибудь подъ кусты. Но—да будутъ прокляты эти глупые законы товарище
ства!— нельзя же вѣдь и спрятаться то, не рискуя въ эту же ночь быть навсегда изгнаннымъ изъ кружка пріятелей, осмѣяннымъ, оплеваннымъ, а, пожалуй, и избитымъ.
Съ великимъ трепетомъ опустился Свилогузовъ па корточки, притаилъ дыханіе и принялся поминутно озираться на всѣ стороны.
Нотъ... словно что хряснуло позади его!... Свилогузовъ вздрогнулъ, почти прекратилъ дыханіе и не рѣшался шевельнуть пальцемъ.
— О-о-охъ, Господи Боже мой! съ трудомъ перевелъ онъ невыносимо снертое дыханіе. Вотъ зашумѣло что-то и—замерло сердце Сви логу зова!... Онъ рискнулъ тихо поворотить голову въ ту сторону, откуда послышался шумъ. По—увы! Снова все стихло.
— Господи! скоро-ль они тамъ? тоскливо подумалъ Свилогузовъ.
Прошла минута тяжкой, гробовой тишины.
— Отецъ милосердный! размышлялъ про себя Свилогузовъ,—а ну какъ да если того... что нибудь да слу
чится... бѣда мнѣ! Тятенька всѣ зубы повыбьетъ — страсть!...
По при этомъ раздался такой шумъ въ закутѣ, что у Свилогузова ледяныя мурашки забѣгали по спинѣ и холодный потъ выступилъ на лбу крупными каплями.
Вслѣдъ за тѣмъ, въ той же самой закутѣ поднялась возня и послышался дикій, удушливый крикъ, какой-то нечеловѣческій крикъ.
Свилогузовъ приникъ къ самой землѣ и началъ читать молитву.
А въ закутѣ раздавались слѣдующіе голоса:
— Крѣпче держи его, проклятаго, крѣпче!... Мордуто, морду ему прихвати сильнѣй, такъ вотъ, такъ его, такъ!... держи! держи! я сію секунду петлю ему накину... да держи же! эхъ ты... крѣпче держи!
— Здоровъ-то какъ, черти его задави! бурчалъ Просвиринъ октавой.
— А ты держи! Неужли-жь не сладишь?
— Да! ноди-ка, братъ, самъ повозись съ нимъ!... тебѣ хорошо разсуждать-то, а вѣдь онъ брыкается.....
чорта ли съ нимъ сдѣласшь-то? жаловался Просвиринъ, выдерживая съ кѣмъ-то отчаянную борьбу.
— Эхъ-ма! да ты бы какъ нибудь ходули-то ему смялъ, что-ли....
— Поди-ка, сомни ихъ; а онъ вишь ты какъ под
даетъ мнѣ въ пузо-то, хоть ты кричи тугъ... а-ахъ ты, анаоема!.., проскрежеталъ зубами озлобленный Просвиринъ.
— Такъ его, такъ, такъ! Важно! Подъ тобой онъ теперь?
— Подо мной... насилу смялъ, проклятаго. — А ты хорошо ли его иритиснулъ-то?
— Да чего тутъ хорошо ли! сижу на немъ! Значитъ лучше эФтаго нельзя и требовать—въ нашихъ рукахъ: теперича ужь ни за что не вырвется.
— ІІу, и молодецъ! Теперь мы ему и намордникъ приладимъ.
— А ты гляди ка на меня-то! Меня-то онъ какъ упарилъ—страсть! Ну ужь и здоровенная же скотина... не ожидалъ!
— Иу, теперь готово! тащи... Постой! свѣчу задуть нужно. Трогай! а я того... жору начну прибавлять ему сзади-то.
Дверь закуты распахнулась и батюшкины сынки вы
вели изъ нея какое-то животное, котораго въ темнотѣ невозможно было разглядѣть.
шивой тревоги. Поди, становись тамъ возлѣ амбара и гляди въ оба, а зри въ три. Ну, Просвиринъ, прежде всего, братецъ ты мой, отверзимъ дверь закуты.
И они осторожно нодоиші къ закутѣ. Свилогузовъ отправился на указанное мѣсто къ амбару.
— Веревка у тебя? спросилъ нмянинникъ. — У меня, отвѣтилъ Просвиринъ.
— Ладно. Только вотъ что: какъ можно тише слѣдуетъ войти и, братецъ ты мой, какъ можно скорѣй за
свѣтить огонь. На скромность коровы я весьма сильно разсчитываю—она-то, матушка, не пикнетъ; но вотъ ба
раны безмозглые сильно, я тебѣ скажу, безпокоитъ меня.
Оченно ужь глупый народъ! возню подыметъ, да пожалуи—чего добраго?—воззопятъ, черти, веліимъ гласомъ,
а вѣдь ужь это хуже всего. Одно, что скорѣй слѣдуетъ
обломать эфто дѣло, не дать скотамъ времени очнуться... Слушай: какъ только мы, значитъ, узримъ настоящаго звѣря-то, такъ, братецъ, ты и кидайся къ нему. Лови его одной рукой за рога, а другой наикрѣпчайшимъ ма
норомъ сожми ему челюсти, дабы не возгласилъ. А я тѣмъ временемъ для его милости намордникъ устрою и петлю для рогъ—тогда и дѣло въ шляпѣ. Иу, идемъ!
Они вошли въ закуту и плотно притворили за собой дверь.
Но едва скрылись они, какъ въ тотъ же мигъ, стоящій у амбара Свилогузовъ почувствовалъ почти неодо
лимое желаніе послать къ чертямъ свой сторожевой постъ и забраться отъ грѣха подальше куда нибудь подъ кусты. Но—да будутъ прокляты эти глупые законы товарище
ства!— нельзя же вѣдь и спрятаться то, не рискуя въ эту же ночь быть навсегда изгнаннымъ изъ кружка пріятелей, осмѣяннымъ, оплеваннымъ, а, пожалуй, и избитымъ.
Съ великимъ трепетомъ опустился Свилогузовъ па корточки, притаилъ дыханіе и принялся поминутно озираться на всѣ стороны.
Нотъ... словно что хряснуло позади его!... Свилогузовъ вздрогнулъ, почти прекратилъ дыханіе и не рѣшался шевельнуть пальцемъ.
— О-о-охъ, Господи Боже мой! съ трудомъ перевелъ онъ невыносимо снертое дыханіе. Вотъ зашумѣло что-то и—замерло сердце Сви логу зова!... Онъ рискнулъ тихо поворотить голову въ ту сторону, откуда послышался шумъ. По—увы! Снова все стихло.
— Господи! скоро-ль они тамъ? тоскливо подумалъ Свилогузовъ.
Прошла минута тяжкой, гробовой тишины.
— Отецъ милосердный! размышлялъ про себя Свилогузовъ,—а ну какъ да если того... что нибудь да слу
чится... бѣда мнѣ! Тятенька всѣ зубы повыбьетъ — страсть!...
По при этомъ раздался такой шумъ въ закутѣ, что у Свилогузова ледяныя мурашки забѣгали по спинѣ и холодный потъ выступилъ на лбу крупными каплями.
Вслѣдъ за тѣмъ, въ той же самой закутѣ поднялась возня и послышался дикій, удушливый крикъ, какой-то нечеловѣческій крикъ.
Свилогузовъ приникъ къ самой землѣ и началъ читать молитву.
А въ закутѣ раздавались слѣдующіе голоса:
— Крѣпче держи его, проклятаго, крѣпче!... Мордуто, морду ему прихвати сильнѣй, такъ вотъ, такъ его, такъ!... держи! держи! я сію секунду петлю ему накину... да держи же! эхъ ты... крѣпче держи!
— Здоровъ-то какъ, черти его задави! бурчалъ Просвиринъ октавой.
— А ты держи! Неужли-жь не сладишь?
— Да! ноди-ка, братъ, самъ повозись съ нимъ!... тебѣ хорошо разсуждать-то, а вѣдь онъ брыкается.....
чорта ли съ нимъ сдѣласшь-то? жаловался Просвиринъ, выдерживая съ кѣмъ-то отчаянную борьбу.
— Эхъ-ма! да ты бы какъ нибудь ходули-то ему смялъ, что-ли....
— Поди-ка, сомни ихъ; а онъ вишь ты какъ под
даетъ мнѣ въ пузо-то, хоть ты кричи тугъ... а-ахъ ты, анаоема!.., проскрежеталъ зубами озлобленный Просвиринъ.
— Такъ его, такъ, такъ! Важно! Подъ тобой онъ теперь?
— Подо мной... насилу смялъ, проклятаго. — А ты хорошо ли его иритиснулъ-то?
— Да чего тутъ хорошо ли! сижу на немъ! Значитъ лучше эФтаго нельзя и требовать—въ нашихъ рукахъ: теперича ужь ни за что не вырвется.
— ІІу, и молодецъ! Теперь мы ему и намордникъ приладимъ.
— А ты гляди ка на меня-то! Меня-то онъ какъ упарилъ—страсть! Ну ужь и здоровенная же скотина... не ожидалъ!
— Иу, теперь готово! тащи... Постой! свѣчу задуть нужно. Трогай! а я того... жору начну прибавлять ему сзади-то.
Дверь закуты распахнулась и батюшкины сынки вы
вели изъ нея какое-то животное, котораго въ темнотѣ невозможно было разглядѣть.