потому строгъ онъ у меня оченно! вотъ вѣдь что. Вѣдь таперь чуть что мало-мало не по немъ— сичасъ те и по
затылку треснетъ. А ужь вѣдь у меня отъ его колотушекъ-то и такъ голова почитай кажду минуту болитъ. Встанешь эгга утромъ-то—мозжитъ! Къ обѣду словно ма

ленько легче стапетъ; а къ вечеру опять мозжить начнетъ, а иной разъ такъ разболится, хоть крикомъ кричи,

А все отъ его колотушекъ. Смолоду я здорова была— кровь съ молокомъ; всѣ бывало смотрятъ на меня и не насмотрятся, и голова не болѣла. А тутъ, какъ меня за него выдали, да зачалъ онъ, сударикъ мой, лупить меня чѣмъ ни попадя — и голова принялась болѣть.... О-охъ-хо-хонюшки!
На ея печальный разсказъ Ероховъ тяжело вздохнулъ; можетъ быть тронулось и его закаленпоо унтеръ-офицерское сердце, а можетъ быть и не тронулось; по что бы тамъ не произошло въ его солдатскомъ сердцѣ, а всетаки онъ промолвилъ, вздохнувши:
— Да-съ! у Акулы Луппыча кулакъ иешто-таки... тяжеленекъ. Я вотъ тоже иной разъ того... получишь,
примѣрно, отъ нихъ тычокъ какой, али бы зуботычину... ништо! хлестко дерутся... Такъ какъ же, Ульяна Епимаховна? нужно вѣдь разбудить-съ!
— Охъ, батюшка ты мой! ужь и не придумаю, какъ тутъ мнѣ быть-то.

— Да вы вотъ что: прикажите мнѣ разбудить ихъ— я разбужу.

— Да вѣдь онъ и тебя, пожалуй, исколотитъ, сударикъ! — Да ничего... — Ой-ли?
— Да право!
— Да ужь развѣ вотъ что, догадалась Ульяяа Епимаховна,—развѣ поднести тебѣ винца для смѣлости, авось тады посмѣлѣй будить-то станешь... И коли, примѣрно, бить начнетъ...

— Да ничего, вытерпимъ! А на счетъ водочки, это

съ нашимъ великимъ удовольствіемъ, потому эфто солдатскому животу съ руки. Стаканчикъ-другой отчего не дерябнуть, оченно будемъ благодарны за эфто.
И Ероховъ утеръ ладонью усы.
— Ну такъ пойдемъ, сударикъ, въ комнату, промолвила Ульяна Епимаховна и поднялась со скамьи.

Ероховъ па цыпочкахъ послѣдовалъ за нею.

— Присядь пока тутъ-то вотъ, указала на стулъ Ульяна Епимаховна.
— Ничего-съ, мы и постоимъ: наше дѣло привычное. — Да чего стоять-то, сударикъ? Присядь, я не оби
жусь за эфто.

— Да не безпокойтесь, сударыня, наше дѣло солдатское—ПОСТОИМЪ-СЪ.

— Ну, какъ знаешь, родной. А то бы вѣлъ. Что стоять-то! И то ужь’чай день-то деньекой настоишься. — Ничего, Ульяна Епимаховна... дѣло прнвычноѳ-съ.
— Какъ хошь, родной, это твое дѣло. Подожди, а я сичасъ водочки принесу тебѣ.
Ероховъ глубоко вздохнулъ и утеръ носъ.
Минуты черезъ двѣ, Ульяна Епимаховна воротилась въ залъ съ графиномъ водки въ одной рукѣ и чайнымъ стаканомъ въ другой. Свѣтившая ей кухарка, несла на тарелкѣ кусокъ бѣлаго хлѣба.
Ероховъ умильно посмотрѣлъ сначала на графинъ, а потомъ на стаканъ; но при взглядѣ на стаканъ лицо его
окончательно прояснилось и сквозь жосткіе унтеръ-ОФИцерскіе усы сверкнула мягкая, почти нѣжная улыбка.

— Ha-ко, сударикъ, выкушай-ко.

И Ульяна Епимаховна наполнила стаканъ вровень съ краями.

Ероховъ откашлянулся.

— Желаю здравствовать! проговорилъ онъ. — Кушай на доброе здоровье.
Ероховъ взялъ стаканъ, поднесъ его ко рту, причемъ нѣсколько понаклонилъ голову; затѣмъ опрокинулъ ста
канъ и съ головой вмѣстѣ назадъ—п черезъ моментъ въ стаканѣ уже не было никакой жидкости, ибо въ настоящій моментъ та жидкость, бурча, проходила уже въ его желудокъ.
— Премного вамъ благодарны! произнесъ Ероховъ и обтеръ усы.
— На здоровье, сударикъ. А этимъ-то вотъ закуси, промолвила Ульяна Епимаховна, показавши на хлѣбъ.
— Слушаемъ-съ, проговорилъ Ероховъ и тяжело вздохнулъ, когда Ульяна Епимаховна вышла съ графиномъ изъ залы.
Черезъ минуту она возвратилась съ одной ужь только свѣчей въ рукахъ и сказала, обратясь къ Ерохову:
— Теперь, сударикъ, пойдемъ, я провожу тебя къ Акулѣ Луппычу въ спальную.
Ероховъ утеръ рукавомъ носъ и послѣдовалъ за хозяйкой.
Вошли въ спальню.
На широкой дубовой кровати лежалъ, закутавшись въ ваточное одѣяло, городской голова.
— Ишь какъ онъ, сударикъ, спитъ-то крѣпко, прошептала Ульяна Епимаховна, подойдя къ супругу со свѣ

чей.—И будить-то его жаль. Посмотри-ка? оборотилась она къ Ерохову.

Ероховъ на цыпочкахъ приблизился къ кровати.

— Крѣпко вѣдь спитъ-то! повторила Ульяна Епи

маховна.