роду болѣ шести десятковъ, того ужь нельзя наказывать. А тебя слѣдовало бы, братецъ ты мой, хорошенечко вспороть, вотъ что.
— Слушаю, ваше степенство! машинально согласился на все согласный сторожъ.
— Потому, будь умнѣй, продолжалъ городской голова.—Танъ вѣдь я говорю, али нѣтъ? спросилъ онъ у сторожа.
— Такъ точно, ваше степепетво, отвѣчалъ сторожъ.
— Именно! подхватилъ изъ своего уголка секретарь.— Ты, сторожъ, человѣкъ разсудительный.
Но тутъ выступилъ впередъ козляевскій исправникъ, съ благою цѣлью положить конецъ безплодному разглагольствоваиію собесѣдниковъ.
— Такъ ключа все-таки не разъискали? спросилъ онъ, обращаясь къ городскому головѣ.
— Да вотъ нѣтъ же. Совсѣмъ пропалъ.
— Стало-быть дверь нужно выломать, сказалъ исправникъ.
— А если замокъ сшибить? промолвилъ секретарь изъ своего уголка.—Дѣло-то будетъ короче.
— Да замокъ-то по висячій, а иутрепой-съ, замѣтилъ секретарю Андрей Сидоровнчъ.
— А на каланчѣ-то все кто-то позваниваетъ... Странный субъектъ! изумлялся секретарь, разводя руками.
— А вы бы его окликнули снизу-то! надоумилъ Акила Лупповичъ Бреховъ.
— Да ужь не мало окликали, сказалъ исправникъ. —- Ну и что же? снросилъ секретарь. — Да не откликается.
— Хм! Странное дѣло.
— Нужно выломать дверь—одно средство, промолвилъ исправникъ.
— Оченно дверь-то здорова, замѣтилъ Андрей Сидоровичъ,—дубовая-съ; не скоро ее, чорта этакаго, выло
маешь-то. А лучше вотъ что-съ: я сичасъ сбѣгаю къ тятенькѣ , онѣ, я нолагаю, теперича отдохнули совсѣмъ-съ — и спрошу, нѣтъ ли гдѣ другаго ключа отъ эфтоіі двери, потому я очешю хорошо помпю-съ, что и-гдѣ-то отъ эфтого замка другой ключъ валялся... Ка
жись онъ въ тятенькиномъ столѣ находится. А то коли такъ теперича выламывать—хлопотъ оченно много-съ, да опять же и дверь съ косяками будетъ попорчена и все такое ..
— ІІу, такъ бѣги скорѣича къ отцу, сказалъ городской голова,—да ключъ неси; а мы тѣмъ временемъ еще одиова окликнемъ энтого оглашеннаго—авось перестанетъ трезвонигь-то. А тебѣ, старый ты крупоѣдъ, оборотился городской голова къ сторожу, — за твое нерадѣнье слѣдовало бы того...
Исправникъ обратился къ сторожу и приказалъ ему захватить Фонарь.
А. И. Волнинъ. (Окончаніе слѣдуетъ).
мои СНЫ ВЪ ЛѢТНЮЮ ночь
Чудныя ночи, лѣтнія ночи!
Сладкой дремотой слипаются очи, Тихо колышутся сонныя розы,
Легкими тучками носятся ѵрезы .,.
Ну, какъ тутъ въ самомъ дѣлѣ не увлечься соблазнительнымъ примѣромъ, не успокоиться, пе замечтаться, пе вздремнуть—благо все вокругъ успокоилось, замечталось и вздремнуло?
На дачу въ нынѣшнемъ году я не поѣхалъ; нашелъ, что совершенно лишнее.
Я сдѣлалъ великое, чреватое благими послѣдствіями открытіе; я наишлъ, что успокоиться, замечтаться и вздремнуть можно вездѣ, гдѣ вздумается, можно даже надъ самой безмолвной, скучной книгой, въ самой шум
ной, блестящей краснорѣчіемъ многорѣчиво-скучной говорильнѣ, можно даже безъ всякой книги и безъ красно
рѣчія говорильни... отжеіш только безпокойныя мысли, злокозненныя чувства.
И вотъ я успокоился и вздремнулъ—и успокоилась и вздремнула вся матушка бѣлокаменная; да и какъ не вздремнуть, когда вся московская и подмосковная при
рода рѣшительно затихла и шелохнуться не хочетъ—даже собаки перестали лаять:
Ни овацій, ни скандаловъ,
Ни славянъ, ни либераловъ, Ни позорища народовъ,
Ни измятыхъ огородовъ.
Были кражи въ божьемъ храмѣ, Русскій боксъ нѣмецкой дамѣ, Все, что сердцу любо, мило,
Все вѣдь было—и все сплыло!
Даже г. Пановскій въ Московскихъ Вѣдомостяхъ пишетъ не съ прежнею энергіею; замѣтно, что и его одолѣла всеобщая дремота.
И вотъ прежде всего представляются мнѣ въ сонмѣ моихъ легкихъ, воздушныхъ грезъ самыя сѣродымчатыя
номера «Московскихъ Вѣдомостей»; кружатся, пляшутъ и кривляются предо мною въ какомъ-то Фантастическомъ танцѣ, стараясь иоймать меня своими страницами, точно тощими, крючковатыми руками въ широкихъ, длинныхъ рукавахъ...
Свѣжія реляціи
И безъ апелляціи
Надъ Евроиой судъ, А коресионденціи,
Полны элоквенціи,
Со всѣхъ странъ текутъ; Фразы витьеватыя, Буквы слѣповатыя, Сѣрые листки,
Чада кабалистики,
Русской журналистики Яркіе цвѣтки!
— Слушаю, ваше степенство! машинально согласился на все согласный сторожъ.
— Потому, будь умнѣй, продолжалъ городской голова.—Танъ вѣдь я говорю, али нѣтъ? спросилъ онъ у сторожа.
— Такъ точно, ваше степепетво, отвѣчалъ сторожъ.
— Именно! подхватилъ изъ своего уголка секретарь.— Ты, сторожъ, человѣкъ разсудительный.
Но тутъ выступилъ впередъ козляевскій исправникъ, съ благою цѣлью положить конецъ безплодному разглагольствоваиію собесѣдниковъ.
— Такъ ключа все-таки не разъискали? спросилъ онъ, обращаясь къ городскому головѣ.
— Да вотъ нѣтъ же. Совсѣмъ пропалъ.
— Стало-быть дверь нужно выломать, сказалъ исправникъ.
— А если замокъ сшибить? промолвилъ секретарь изъ своего уголка.—Дѣло-то будетъ короче.
— Да замокъ-то по висячій, а иутрепой-съ, замѣтилъ секретарю Андрей Сидоровнчъ.
— А на каланчѣ-то все кто-то позваниваетъ... Странный субъектъ! изумлялся секретарь, разводя руками.
— А вы бы его окликнули снизу-то! надоумилъ Акила Лупповичъ Бреховъ.
— Да ужь не мало окликали, сказалъ исправникъ. —- Ну и что же? снросилъ секретарь. — Да не откликается.
— Хм! Странное дѣло.
— Нужно выломать дверь—одно средство, промолвилъ исправникъ.
— Оченно дверь-то здорова, замѣтилъ Андрей Сидоровичъ,—дубовая-съ; не скоро ее, чорта этакаго, выло
маешь-то. А лучше вотъ что-съ: я сичасъ сбѣгаю къ тятенькѣ , онѣ, я нолагаю, теперича отдохнули совсѣмъ-съ — и спрошу, нѣтъ ли гдѣ другаго ключа отъ эфтоіі двери, потому я очешю хорошо помпю-съ, что и-гдѣ-то отъ эфтого замка другой ключъ валялся... Ка
жись онъ въ тятенькиномъ столѣ находится. А то коли такъ теперича выламывать—хлопотъ оченно много-съ, да опять же и дверь съ косяками будетъ попорчена и все такое ..
— ІІу, такъ бѣги скорѣича къ отцу, сказалъ городской голова,—да ключъ неси; а мы тѣмъ временемъ еще одиова окликнемъ энтого оглашеннаго—авось перестанетъ трезвонигь-то. А тебѣ, старый ты крупоѣдъ, оборотился городской голова къ сторожу, — за твое нерадѣнье слѣдовало бы того...
Исправникъ обратился къ сторожу и приказалъ ему захватить Фонарь.
А. И. Волнинъ. (Окончаніе слѣдуетъ).
мои СНЫ ВЪ ЛѢТНЮЮ ночь
Чудныя ночи, лѣтнія ночи!
Сладкой дремотой слипаются очи, Тихо колышутся сонныя розы,
Легкими тучками носятся ѵрезы .,.
Ну, какъ тутъ въ самомъ дѣлѣ не увлечься соблазнительнымъ примѣромъ, не успокоиться, пе замечтаться, пе вздремнуть—благо все вокругъ успокоилось, замечталось и вздремнуло?
На дачу въ нынѣшнемъ году я не поѣхалъ; нашелъ, что совершенно лишнее.
Я сдѣлалъ великое, чреватое благими послѣдствіями открытіе; я наишлъ, что успокоиться, замечтаться и вздремнуть можно вездѣ, гдѣ вздумается, можно даже надъ самой безмолвной, скучной книгой, въ самой шум
ной, блестящей краснорѣчіемъ многорѣчиво-скучной говорильнѣ, можно даже безъ всякой книги и безъ красно
рѣчія говорильни... отжеіш только безпокойныя мысли, злокозненныя чувства.
И вотъ я успокоился и вздремнулъ—и успокоилась и вздремнула вся матушка бѣлокаменная; да и какъ не вздремнуть, когда вся московская и подмосковная при
рода рѣшительно затихла и шелохнуться не хочетъ—даже собаки перестали лаять:
Ни овацій, ни скандаловъ,
Ни славянъ, ни либераловъ, Ни позорища народовъ,
Ни измятыхъ огородовъ.
Были кражи въ божьемъ храмѣ, Русскій боксъ нѣмецкой дамѣ, Все, что сердцу любо, мило,
Все вѣдь было—и все сплыло!
Даже г. Пановскій въ Московскихъ Вѣдомостяхъ пишетъ не съ прежнею энергіею; замѣтно, что и его одолѣла всеобщая дремота.
И вотъ прежде всего представляются мнѣ въ сонмѣ моихъ легкихъ, воздушныхъ грезъ самыя сѣродымчатыя
номера «Московскихъ Вѣдомостей»; кружатся, пляшутъ и кривляются предо мною въ какомъ-то Фантастическомъ танцѣ, стараясь иоймать меня своими страницами, точно тощими, крючковатыми руками въ широкихъ, длинныхъ рукавахъ...
Свѣжія реляціи
И безъ апелляціи
Надъ Евроиой судъ, А коресионденціи,
Полны элоквенціи,
Со всѣхъ странъ текутъ; Фразы витьеватыя, Буквы слѣповатыя, Сѣрые листки,
Чада кабалистики,
Русской журналистики Яркіе цвѣтки!