тетка кому-то, до сихъ поръ невидимому, очевидно находившемуся въ кухнѣ.—Поди, Кузьма Василинъ, выпей съ нами чашечку чайку.
— Очень пріатно-съ! отвѣчалъ изъ кухни невидимый голосъ, и вслѣдъ за тѣмъ съ почтительно-робкой улыбкой и неловкими боковыми поклонами, въ комнату вошелъ Кузьма Василинъ.
Глубоко огорошенный Машиными диванами, коврами, шторами и гипсовыми, рублевыми статуэтками, увитыми плющомъ, Кузьма Василинъ въ перзыя минуты знакомства рѣшительно растерялся. Чайная чашка, словно въ лихорадочномъ пароксизмѣ, тряслась и звенѣла въ его дю
жихъ рукахъ, а голову смущала боязливая мысль о томъ, что куда это онъ, музлапъ, затесался, и что Марья Па
вловна безпремѣнно подумаетъ про него, чго онъ и чаюто, какъ слѣдствѵетъ, не умѣетъ выпить. А Маша, на пущее сокрушенье сконфуженнаго мастероваго, позировала передъ нимъ самымъ свѣтскимъ манеромъ, поражая зрѣніе своего жениха гибкой таліей, стянутой лоснящимся по
ясомъ съ серебряной пряжкой, а обоняніе тонкими духами и помадами. И долго бы такимъ образомъ наши герои удивляли другъ друга,—-одинъ своею безграничною ро
бостью, походившею на глупость,—другая высшаго сорта образованностью, ежели бы тетка своимъ вмѣшательствомъ не прервала этой никуда не годиой, даже и между свѣтскими людьми, игры.
— Ты вотъ что, милая Маша, заговорила она,—ты меня окамедни дюже хорошею водкой поила. Ты бы такоюто Кузьму Василнча понодчивала. А то что ему чай? Чай—дѣло бабье!
— Это такъ точно-съ! Правдивы ваши слова, осмѣлился ввернуть п свое слово Кузьма Васи личъ,—вслѣдствіе чего хваленая водка была живо оборудована тетуш
кой изъ ближайшаго погребка; на столѣ явилась закуска, изготовленная совсѣмъ по господскому, т. е. ее сосга
вляли тоненькіе ломтики колбасы, облитые уксусомъ, по
сыпанные перчикомъ и т. д. и т. д., а не то, чтобы какая нибудь тамъ печонка, которую, послѣ выпитой рюмки, кусаютъ триста пріятелей вмѣстѣ.
Со страхомъ и трепетомъ вкусивши отъ предложеннаго, Кузьма Василичъ сдѣлался нѣсколько общительнѣе, что онъ и выразилъ въ сѣдующихъ словахъ:
— А что я васъ, Марь Павловна, попрошу? А? Прикажите повторить,—ей Богу! Потому рюмка эта не но нашей натурѣ,—вѣрьте Господу! Ни то, ни се! Можно?
— Сдѣлайте одолженіе!
— Такъ, такъ! Вотъ мы съ тетенькой съ вашей чокнемся сичасъ. За ваше здравіе, Марь Павловна! Ай да водка! Что же это за злодѣй водка такая?
— Я очень рада, Кузьма Василичъ, что опа вамъ понравилась. Кушайте на здоровье.
— Ой-ли? Вотъ люблю за эго, умереть мнѣ на семъ мѣстѣ. Что же, Марь Паловна, строить рази въ самъдѣлѣ, што ли? А? Дай строю,—сурьезна-а!
Кузьма Василичъ строилъ, тетка сдвоила—и за тѣмъ разговоры пошли гораздо одушевленнѣе.
— Марь Павловна! А Марь Павловна! Вѣдь я, сичасъ околѣть, все помню, какъ мы съ вами вмѣстѣ игрыва
читай, подъ четырнадцать жеребенокъ, а ты—эконькая махонькая,—годковъ шести. Я, бывало, возьму тебя за вихоръ-то и говорю: ну-ка, молъ, Машка, вывернись!
Заплачешь ты, бывало, страсть какъ; а намъ это, большенышмъ-то, въ смѣхъ. Помнишь?
Но не смотря на то, что напоминаніе Кузьмы Ваеилича о Машиномъ дѣтствѣ, никакъ бы не могло, по мо
имъ соображеніямъ, особенно разукрасить ея воспоминаній о прошломъ, въ сердцѣ у Маши при этихъ словахъ ше
вельнулось что-то живое, заставившее ее сразу забыть про свое ловко-сшитое платье и засмѣяться звонкимъ смѣхомъ.
— Какъ же, какъ же, заговорила Маша съ особенною бойкостью,—помню. Больно было... Ха, ха, ха! Что же это однако какъ все вдругъ припомнилось, а я было совсѣмъ забывать стала.
— Неужели? удивился Кузьма.—Заб-бывать? Какъ же это возможно? Про это, ежели кто на какой сторонѣ ро
дился, грѣхъ забывать,—ей Богу-съ! А впрочемъ, Марь Павловна, н-ну ихъ! Выпьемте-ка...
— О? Ну такъ мы съ тетенькой за твое здоровье,— ираво слово! Что намъ дремать-то? А вы, Марь Паловна,
это въ точности, что лучше вамъ красненькаго, нотому смотрю, смотрю я на васъ—и вижу: ахъ, какъ вы слабы! Жаль мнѣ васъ, Марь Паловна! Позвольте ручку поцѣ
ловать. Гдѣ намъ, дуракамъ, жениться на васъ. Вы намъ не нужны, мы вамъ... Это тетка ваша все вретъ. Изо
пьемте, си Богу, вы красненькаго, а я вотъ этого самаго....
Водка, принесенная для удовольствія Кузьмы Василнча и тетеньки, была уже покончена, а равно и бутылка ме
дова, стоявшая передъ Машей, тоже была покончена. Мѣсто всѣхъ этихъ потребленныхъ веществъ, было замѣнено другими веществами того же рода, вновь пріобрѣ
тенными—и Кузьма Василичъ уже не въ ручку, а прямо въ губки цѣлуя Машу, во все горло и съ большимъ па
фосомъ толковалъ:
— Маша! Нѣтъ, ты слушай: ты вотъ эту пѣсню помнишь?
«Въ-э-ы-дду-ль я па ррѣ-э э-ччин-пиакку-у, Пы-ы-ссматррю на быстр-рае!»
— Очень пріатно-съ! отвѣчалъ изъ кухни невидимый голосъ, и вслѣдъ за тѣмъ съ почтительно-робкой улыбкой и неловкими боковыми поклонами, въ комнату вошелъ Кузьма Василинъ.
Глубоко огорошенный Машиными диванами, коврами, шторами и гипсовыми, рублевыми статуэтками, увитыми плющомъ, Кузьма Василинъ въ перзыя минуты знакомства рѣшительно растерялся. Чайная чашка, словно въ лихорадочномъ пароксизмѣ, тряслась и звенѣла въ его дю
жихъ рукахъ, а голову смущала боязливая мысль о томъ, что куда это онъ, музлапъ, затесался, и что Марья Па
вловна безпремѣнно подумаетъ про него, чго онъ и чаюто, какъ слѣдствѵетъ, не умѣетъ выпить. А Маша, на пущее сокрушенье сконфуженнаго мастероваго, позировала передъ нимъ самымъ свѣтскимъ манеромъ, поражая зрѣніе своего жениха гибкой таліей, стянутой лоснящимся по
ясомъ съ серебряной пряжкой, а обоняніе тонкими духами и помадами. И долго бы такимъ образомъ наши герои удивляли другъ друга,—-одинъ своею безграничною ро
бостью, походившею на глупость,—другая высшаго сорта образованностью, ежели бы тетка своимъ вмѣшательствомъ не прервала этой никуда не годиой, даже и между свѣтскими людьми, игры.
— Ты вотъ что, милая Маша, заговорила она,—ты меня окамедни дюже хорошею водкой поила. Ты бы такоюто Кузьму Василнча понодчивала. А то что ему чай? Чай—дѣло бабье!
— Это такъ точно-съ! Правдивы ваши слова, осмѣлился ввернуть п свое слово Кузьма Васи личъ,—вслѣдствіе чего хваленая водка была живо оборудована тетуш
кой изъ ближайшаго погребка; на столѣ явилась закуска, изготовленная совсѣмъ по господскому, т. е. ее сосга
вляли тоненькіе ломтики колбасы, облитые уксусомъ, по
сыпанные перчикомъ и т. д. и т. д., а не то, чтобы какая нибудь тамъ печонка, которую, послѣ выпитой рюмки, кусаютъ триста пріятелей вмѣстѣ.
Со страхомъ и трепетомъ вкусивши отъ предложеннаго, Кузьма Василичъ сдѣлался нѣсколько общительнѣе, что онъ и выразилъ въ сѣдующихъ словахъ:
— А что я васъ, Марь Павловна, попрошу? А? Прикажите повторить,—ей Богу! Потому рюмка эта не но нашей натурѣ,—вѣрьте Господу! Ни то, ни се! Можно?
— Сдѣлайте одолженіе!
— Такъ, такъ! Вотъ мы съ тетенькой съ вашей чокнемся сичасъ. За ваше здравіе, Марь Павловна! Ай да водка! Что же это за злодѣй водка такая?
— Я очень рада, Кузьма Василичъ, что опа вамъ понравилась. Кушайте на здоровье.
— Ой-ли? Вотъ люблю за эго, умереть мнѣ на семъ мѣстѣ. Что же, Марь Паловна, строить рази въ самъдѣлѣ, што ли? А? Дай строю,—сурьезна-а!
Кузьма Василичъ строилъ, тетка сдвоила—и за тѣмъ разговоры пошли гораздо одушевленнѣе.
— Марь Павловна! А Марь Павловна! Вѣдь я, сичасъ околѣть, все помню, какъ мы съ вами вмѣстѣ игрыва
ли,—ей Богу-съ! Я во-оиъ какой ужь былъ, годовъ, по
читай, подъ четырнадцать жеребенокъ, а ты—эконькая махонькая,—годковъ шести. Я, бывало, возьму тебя за вихоръ-то и говорю: ну-ка, молъ, Машка, вывернись!
Заплачешь ты, бывало, страсть какъ; а намъ это, большенышмъ-то, въ смѣхъ. Помнишь?
Но не смотря на то, что напоминаніе Кузьмы Ваеилича о Машиномъ дѣтствѣ, никакъ бы не могло, по мо
имъ соображеніямъ, особенно разукрасить ея воспоминаній о прошломъ, въ сердцѣ у Маши при этихъ словахъ ше
вельнулось что-то живое, заставившее ее сразу забыть про свое ловко-сшитое платье и засмѣяться звонкимъ смѣхомъ.
— Какъ же, какъ же, заговорила Маша съ особенною бойкостью,—помню. Больно было... Ха, ха, ха! Что же это однако какъ все вдругъ припомнилось, а я было совсѣмъ забывать стала.
— Неужели? удивился Кузьма.—Заб-бывать? Какъ же это возможно? Про это, ежели кто на какой сторонѣ ро
дился, грѣхъ забывать,—ей Богу-съ! А впрочемъ, Марь Павловна, н-ну ихъ! Выпьемте-ка...
— Я вотъ лучше красненькаго.
— О? Ну такъ мы съ тетенькой за твое здоровье,— ираво слово! Что намъ дремать-то? А вы, Марь Паловна,
это въ точности, что лучше вамъ красненькаго, нотому смотрю, смотрю я на васъ—и вижу: ахъ, какъ вы слабы! Жаль мнѣ васъ, Марь Паловна! Позвольте ручку поцѣ
ловать. Гдѣ намъ, дуракамъ, жениться на васъ. Вы намъ не нужны, мы вамъ... Это тетка ваша все вретъ. Изо
пьемте, си Богу, вы красненькаго, а я вотъ этого самаго....
Водка, принесенная для удовольствія Кузьмы Василнча и тетеньки, была уже покончена, а равно и бутылка ме
дова, стоявшая передъ Машей, тоже была покончена. Мѣсто всѣхъ этихъ потребленныхъ веществъ, было замѣнено другими веществами того же рода, вновь пріобрѣ
тенными—и Кузьма Василичъ уже не въ ручку, а прямо въ губки цѣлуя Машу, во все горло и съ большимъ па
фосомъ толковалъ:
— Маша! Нѣтъ, ты слушай: ты вотъ эту пѣсню помнишь?
«Въ-э-ы-дду-ль я па ррѣ-э э-ччин-пиакку-у, Пы-ы-ссматррю на быстр-рае!»