Маша не отвѣчала на этотъ вопросъ обыкновеннымъ отвѣтомъ, что, дескать, помню, или нѣтъ; а просто-напросто какимъ-то удивительнымъ полумужскимъ и полу
женскимъ голосомъ, встрѣчающимся только въ деревняхъ, заорала въ свою очередь: ,
«Э-иаххъ—нне увижу-ль я свво-вво милловва, Си-иррдечнавва нрежжнивва!»
Слушая такія выкрутасы, тетка сердечно радовалась, воровала подъ шумокъ плохо положенные и, слѣдовательно, вводящіе въ искушеніе чулки, простыни, чайныя чашки и, благословляя Бога, говорила:
— Слава Тебѣ, Господи! Дѣло-то, кажись, на ладъ идетъ.
III
Но дѣло не пошло на ладъ, потому что въ скорости послѣ этого кутежа, Кузьма Василичъ объявился двою
роднымъ братцемъ Марьи Павловны и одѣлся въ нѣмецкій сюртукъ, а потомъ, разумѣется, обзаведшись въ окрест
ныхъ кабачкахъ приличнымъ знакомствомъ, бросилъ свое мастерство—и запилъ. Завязалось тутъ странное дѣло: всѣ усилія своего курино-незлобиваго ума напрягла тогда Маша, чтобы избавить своего братца отъ пьянства, шатаясь съ нимъ по докторамъ, по знахарямъ, служа мо
лебны, становя свѣчи и проч. и проч. Но ничему этому не поддавался Кузьма, разлакомившійся удовольствіемъ выпивать и закусывать въ трактирахъ и погребкахъ на даровыя деньги. Съ каждымъ днемъ все алчнѣе и алчнѣе становилась его мужицкая утроба, просившая у Маши де
негъ на рябиновую, на растегаи, а голосъ все громче и повелительнѣе.
— Машукъ! восклицалъ онъ, стоя передъ Машей съ подпертыми въ бока руками.—Тыменя не слушаться?Тссъ!
Ты помни, кто я. Я на тебѣ жениться хочу, а ты меня эдакой бездѣлицей не хочешь удовлетворить. Вынимай рубль серебра.
Теткино предсказаніе на счогъ бренности имущества, состоящаго изъ платья, одѣялъ и тому подобной ветоши, начинало сбываться, потому что пьяные капризы Кузьмы очень удобно размѣщали всѣ эти эѳирныя принадлежности женскаго гардероба по мѣшкамъ старьевщиковъ и по сун
дукамъ закладчицъ-еврѳекъ. Толкуютъ Машѣ различныя подруги, что дѣло-то не хвали, что соколъ-то, пожалуй, ее до рубашки раздѣнетъ, что пора бы сокола-то на по
рогъ да въ три шеи—и Маша сама видитъ, что давно бы пора все это сдѣлать ей; но приходилъ Кузьма съ какого нибудь попоища больной, убитый, растрепанный, и Маша снова принималась опохмѣлять его новыми графинами.
— Не ней, Кузя, уговаривала она его,—что хорошаго,—самъ видишь,—брось.
— Маша! въ свою очередь раскаивался растроганный
Кузьма.—Видитъ Богъ!... Ну ее совсѣмъ... И что это со мной попритчилось только—ума не приложу.
Шло дѣло такимъ образомъ, да шло и пришло оно наконецъ къ тому, что ввалился однажды Кузьма къ своей возлюбленной и забурчалъ ей:
цѣлковыхъ схоронены въ тайномъ мѣстѣ. Подавай ихъ сюда на чистоту.
— Какія же такія деньги, Кузя? Сколько я тебѣ передавала ихъ, ты вспомни.
— А! Ты меня своими деньгами попрекать вздумала? Меня—куп-пца? буйствовалъ Кузьма Василичъ, какъ-то вдругъ произведшій себя въ купцы, при помощи здоровен
ной выпивки. Тутъ негодованіе его возрасло до такой сильной степени, что субъектъ, навлекшій его на свою бѣдиую голову, т. е. Марья Павловна, съ жалобнымъ стономъ покатилась на полъ отъ удара могуче-взмахнутаго кулака и въ то время, когда Кузьма Василичъ предусмотрительно ретировался во свояси до бѣды, она громко кричала:
— Ахъ, глазъ! Ахъ, глазъ! Варваръ! Вѣдь ты мнѣ, злодѣй, весь глазъ вонъ выворотилъ! ..
IV
Этотъ ударъ былъ для Марьи Павловны тѣмъ же, чѣмъ было для Наполеона Ватерлоо. До него Маша думала,
что жизнь четовѣческая есть ничто иное, какъ бесѣды съ лихими усачами, катанье съ ними на тройкахъ, нескончаемые разговоры съ подругами о различныхъ душ
кахъ и т. и. Даже буйственныя поведенціи Кузьмы, хотя нѣсколько и огорчали ее, но съ другой стороны его раскаяніе въ трезвомъ видѣ подавало ей несомнѣнную на
дежду, что Кузьма Василичъ со временемъ остепенится и тогда, что можетъ сравниться съ ея счастіемъ—быть ему законной супругой? Все-таки, значитъ, жизнь шла, какъ по маслу; но тутъ, говорю, съ Машей произошло нѣчто такое, что сразу перевернуло шиворотъ па выво
ротъ всѣ ея, относителую рода человѣческаго, убѣжденія и пониманія.
Пришедшіе къ больной доктора единогласно порѣшили, что глазъ у мѣщанской дѣвки, Марьи Павловой, дѣйстви
тельно выбитъ съ различными раненіями, поврежденіями и т. д., а полицейское постановленіе, кромѣ того, гласило,
что глазъ выбитъ въ пьяномъ видѣ крестьяниномъ деревни Разухабистой Кузьмою Васильевымъ, по поводу, якобы, ревности и проч.
Первая штука, т. е. выбитіе глаза, какъ всякій наблюдательный человѣкъ знаетъ, дѣло самое житейское, а показаніе докторовъ и полицейскій актъ,—вещи даже и законныя; но странное дѣло! Маша, слушая все это,
женскимъ голосомъ, встрѣчающимся только въ деревняхъ, заорала въ свою очередь: ,
«Э-иаххъ—нне увижу-ль я свво-вво милловва, Си-иррдечнавва нрежжнивва!»
Слушая такія выкрутасы, тетка сердечно радовалась, воровала подъ шумокъ плохо положенные и, слѣдовательно, вводящіе въ искушеніе чулки, простыни, чайныя чашки и, благословляя Бога, говорила:
— Слава Тебѣ, Господи! Дѣло-то, кажись, на ладъ идетъ.
III
Но дѣло не пошло на ладъ, потому что въ скорости послѣ этого кутежа, Кузьма Василичъ объявился двою
роднымъ братцемъ Марьи Павловны и одѣлся въ нѣмецкій сюртукъ, а потомъ, разумѣется, обзаведшись въ окрест
ныхъ кабачкахъ приличнымъ знакомствомъ, бросилъ свое мастерство—и запилъ. Завязалось тутъ странное дѣло: всѣ усилія своего курино-незлобиваго ума напрягла тогда Маша, чтобы избавить своего братца отъ пьянства, шатаясь съ нимъ по докторамъ, по знахарямъ, служа мо
лебны, становя свѣчи и проч. и проч. Но ничему этому не поддавался Кузьма, разлакомившійся удовольствіемъ выпивать и закусывать въ трактирахъ и погребкахъ на даровыя деньги. Съ каждымъ днемъ все алчнѣе и алчнѣе становилась его мужицкая утроба, просившая у Маши де
негъ на рябиновую, на растегаи, а голосъ все громче и повелительнѣе.
— Машукъ! восклицалъ онъ, стоя передъ Машей съ подпертыми въ бока руками.—Тыменя не слушаться?Тссъ!
Ты помни, кто я. Я на тебѣ жениться хочу, а ты меня эдакой бездѣлицей не хочешь удовлетворить. Вынимай рубль серебра.
Теткино предсказаніе на счогъ бренности имущества, состоящаго изъ платья, одѣялъ и тому подобной ветоши, начинало сбываться, потому что пьяные капризы Кузьмы очень удобно размѣщали всѣ эти эѳирныя принадлежности женскаго гардероба по мѣшкамъ старьевщиковъ и по сун
дукамъ закладчицъ-еврѳекъ. Толкуютъ Машѣ различныя подруги, что дѣло-то не хвали, что соколъ-то, пожалуй, ее до рубашки раздѣнетъ, что пора бы сокола-то на по
рогъ да въ три шеи—и Маша сама видитъ, что давно бы пора все это сдѣлать ей; но приходилъ Кузьма съ какого нибудь попоища больной, убитый, растрепанный, и Маша снова принималась опохмѣлять его новыми графинами.
— Не ней, Кузя, уговаривала она его,—что хорошаго,—самъ видишь,—брось.
— Маша! въ свою очередь раскаивался растроганный
Кузьма.—Видитъ Богъ!... Ну ее совсѣмъ... И что это со мной попритчилось только—ума не приложу.
Шло дѣло такимъ образомъ, да шло и пришло оно наконецъ къ тому, что ввалился однажды Кузьма къ своей возлюбленной и забурчалъ ей:
— Машка-сволочь! Ты отъ меня деньги хоронишь? А? Мнѣ сичасъ въ погребкѣ сказывали: у тебя двѣ тысячи
цѣлковыхъ схоронены въ тайномъ мѣстѣ. Подавай ихъ сюда на чистоту.
— Какія же такія деньги, Кузя? Сколько я тебѣ передавала ихъ, ты вспомни.
— А! Ты меня своими деньгами попрекать вздумала? Меня—куп-пца? буйствовалъ Кузьма Василичъ, какъ-то вдругъ произведшій себя въ купцы, при помощи здоровен
ной выпивки. Тутъ негодованіе его возрасло до такой сильной степени, что субъектъ, навлекшій его на свою бѣдиую голову, т. е. Марья Павловна, съ жалобнымъ стономъ покатилась на полъ отъ удара могуче-взмахнутаго кулака и въ то время, когда Кузьма Василичъ предусмотрительно ретировался во свояси до бѣды, она громко кричала:
— Ахъ, глазъ! Ахъ, глазъ! Варваръ! Вѣдь ты мнѣ, злодѣй, весь глазъ вонъ выворотилъ! ..
IV
Этотъ ударъ былъ для Марьи Павловны тѣмъ же, чѣмъ было для Наполеона Ватерлоо. До него Маша думала,
что жизнь четовѣческая есть ничто иное, какъ бесѣды съ лихими усачами, катанье съ ними на тройкахъ, нескончаемые разговоры съ подругами о различныхъ душ
кахъ и т. и. Даже буйственныя поведенціи Кузьмы, хотя нѣсколько и огорчали ее, но съ другой стороны его раскаяніе въ трезвомъ видѣ подавало ей несомнѣнную на
дежду, что Кузьма Василичъ со временемъ остепенится и тогда, что можетъ сравниться съ ея счастіемъ—быть ему законной супругой? Все-таки, значитъ, жизнь шла, какъ по маслу; но тутъ, говорю, съ Машей произошло нѣчто такое, что сразу перевернуло шиворотъ па выво
ротъ всѣ ея, относителую рода человѣческаго, убѣжденія и пониманія.
Пришедшіе къ больной доктора единогласно порѣшили, что глазъ у мѣщанской дѣвки, Марьи Павловой, дѣйстви
тельно выбитъ съ различными раненіями, поврежденіями и т. д., а полицейское постановленіе, кромѣ того, гласило,
что глазъ выбитъ въ пьяномъ видѣ крестьяниномъ деревни Разухабистой Кузьмою Васильевымъ, по поводу, якобы, ревности и проч.
Первая штука, т. е. выбитіе глаза, какъ всякій наблюдательный человѣкъ знаетъ, дѣло самое житейское, а показаніе докторовъ и полицейскій актъ,—вещи даже и законныя; но странное дѣло! Маша, слушая все это,