— А много ЛИ ИХЪ-ТО?
— Ихъ-то много ли? Да семеро, бабушка — и се мелюзга!
— О-о-о! Ну ужь нѣтъ, батюшка, куды мнѣ съ такой благодатью! Ступай съ Богомъ, откеля пришелъ! рѣшительно отказываетъ старуха и, качая головой, идетъ дальше.
— А жаль! замѣчаетъ поддевка. — Нельзя знычитъ, пытаму для дипокова, а у тебя тово... одиночество-то дай Богъ знаться!
— Вить я сказывалъ ей, что мнѣ не подходячее дѣло—сама пристала: скажи да скажи!
— Извѣстно баба: любитъ язычкомъ почесать!... Такъ теперича нащетъ горячительныхъ напитковъ? при
стаетъ поддевка.—Въ питейное, подъ красную вывѣску съ синимъ околышемъ?
— Куды жь больше? Протаскался зря цѣлое утро, кстати «дунай-то водить», такъ ужь таперича на весь день знычитъ — все единственно выходитъ, къ одному покрою.
— Эфто въ правилѣ—кабыть по законному!
— А все эфти грамотеи, штоба имъ триста чертей! ругается мастеровой. — Вотъ-те и господинъ Ноковъ! Идемъ штолича?
И повые друзья направляются черезъ улицу къ питейному заведепію.
Ѳ. Гуринъ.
очеркъ изъ МІРА толстокожихъ.
День воскресный. За Москвой рѣкой, на одной изъ отдаленныхъ улицъ, ворота въ домѣ московскаго купца Милентія Силантьевича Разгогошина отворены настежъ, въ столовой накрытъ обѣденный столъ—ждутъ только «самого
изъ «города», что бы сѣсть обѣдать. Наконецъ къ часу толстый рысакъ Разгогошина остановился у подъѣзда, и самъ Милентій Силантьевичъ вошелъ въ домъ; ворота за
творились, горничная, принявъ и повѣсивъ хозяйскую чуйку, шмыгнула въ кухню торопить кухарку, всѣ чада и домочадцы собрались въ столовую, ожидая появленія «самихъ».
Милентій Силантьевичъ былъ человѣкъ общительный, веселый, любилъ компанію, любилъ пошутить и побалагурить, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и крутъ нравомъ, любилъ порядокъ и домъ свой держалъ «въ струнѣ». Бывали ми
нуты, когда самъ былъ не въ духѣ—въ домѣ не слыхать было не только смѣха и грохота, но даже человѣческаго голоса. За то бывали моменты, когда самъ бывалъ въ духѣ— тутъ дѣлай кто что хочетъ—въ кухнѣ слышалась гармо
ника, въ молодцовской гитара, въ залѣ рояль, Милентій Силантьевичъ балагурилъ и смѣялся самъ и радовался веселью другихъ. Переходъ отъ веселаго состоянія къ сумрач
ному былъ у Разгогошина очень быстръ; достаточно было одного невпопадъ сказаннаго слова, чтобъ Милентій Силантье
вичъ надулся и—тотчасъ же, какъ бы силою электричества, затихало все въ домѣ.
На сей разъ Милентій Силантьевичъ пріѣхалъ въ веселомъ духѣ.
— Ну што-жь все готово? весело крикнулъ онъ, входя въ столовую,—а гдѣ-жь хозяйка? Парашъ! Прасковья Микифоровна! Гдѣ ты тамъ застряла? Иди, обѣдать пора.
— Здѣся я, Милентій Силантьичъ, отозвалась, спѣша въ столовую, дародная супружница Разгогошина.
— Чего-жь ты идешь не идешь, ждутъ чай всѣ. Хозяйка вошла въ столовую.
— Замѣшкалась чуточку, не знала, что ты пріѣхалъ, говорила она, садясь за столъ.
— Ну быть такъ, што съ тобой дѣлать-то. Давай скорѣича—ѣсть смерть хочется.
Обѣдъ прошелъ въ оживленныхъ разговорахъ, Милентій Силантьевичъ пропустилъ пять-шесть рюмочекъ очи
щенной и всталъ изъ-за стола еще веселѣе; а въ такомъ разѣ Разгогошинъ долго не ложился послѣ обѣда и иногда даже не «отдыхалъ» вовсе и, побалагуривъ недолго, уѣз
жалъ куда нибудь. Старшій сынъ Мплентія Силантьевича Кузьма Милентьевичъ уже на веселости родителя построилъ нѣкоторую комбинацію и выжидалъ момента, когда можно будетъ вымаклачить у отца деньженокъ и удрать изъ дому,
отвесть душу съ пріятелями. Двое приказчиковъ, жившіе на хозяйской квартирѣ, тоже выжидали минутки, чтобы выпроситься со двора. Обѣдъ кончился.
— Ну-ка ты, коза патрикѣвна, обратился Милентій Силантьевичъ къ старшей дочери,—поди-ка сыграй што нибудь на фиртуньяиѣ, а мы съ матерью послушаемъ.
— Сейчасъ, панаша, отвѣтила та.
— Не сейчасъ, а сію минуту, пошутилъ Милентій Сплантьевичъ,—сейчасъ это, братецъ мой, долго очинно— русскій часъ—нѣмецкій день. Такъ-то.
Дочь отправилась въ залу къ роялю, Прасковья Никифоровна сѣла въ гостинной и, скучая, что нельзя соснуть послѣ обѣда, уныло смотрѣла въ садъ, изрѣдка, изнодтишка, позѣвывая и крестя ротъ. Кузьма Милентьевичъ присутствовалъ тутъ же и въ ожиданіи нужной ему минутки по
званивалъ призматическими стеклянками канделябра, самъ Милентій Силантьевичъ ходилъ по гостинной, остальные дѣти убѣжали въ садъ.
— Да будетъ тебѣ, Кузьма, дребезжать-то! крик
нулъ Милентій Силантьевичъ на сына,—нашелъ по себѣ
— Ихъ-то много ли? Да семеро, бабушка — и се мелюзга!
— О-о-о! Ну ужь нѣтъ, батюшка, куды мнѣ съ такой благодатью! Ступай съ Богомъ, откеля пришелъ! рѣшительно отказываетъ старуха и, качая головой, идетъ дальше.
— А жаль! замѣчаетъ поддевка. — Нельзя знычитъ, пытаму для дипокова, а у тебя тово... одиночество-то дай Богъ знаться!
— Вить я сказывалъ ей, что мнѣ не подходячее дѣло—сама пристала: скажи да скажи!
— Извѣстно баба: любитъ язычкомъ почесать!... Такъ теперича нащетъ горячительныхъ напитковъ? при
стаетъ поддевка.—Въ питейное, подъ красную вывѣску съ синимъ околышемъ?
— Куды жь больше? Протаскался зря цѣлое утро, кстати «дунай-то водить», такъ ужь таперича на весь день знычитъ — все единственно выходитъ, къ одному покрою.
— Эфто въ правилѣ—кабыть по законному!
— А все эфти грамотеи, штоба имъ триста чертей! ругается мастеровой. — Вотъ-те и господинъ Ноковъ! Идемъ штолича?
И повые друзья направляются черезъ улицу къ питейному заведепію.
Ѳ. Гуринъ.
очеркъ изъ МІРА толстокожихъ.
День воскресный. За Москвой рѣкой, на одной изъ отдаленныхъ улицъ, ворота въ домѣ московскаго купца Милентія Силантьевича Разгогошина отворены настежъ, въ столовой накрытъ обѣденный столъ—ждутъ только «самого
изъ «города», что бы сѣсть обѣдать. Наконецъ къ часу толстый рысакъ Разгогошина остановился у подъѣзда, и самъ Милентій Силантьевичъ вошелъ въ домъ; ворота за
творились, горничная, принявъ и повѣсивъ хозяйскую чуйку, шмыгнула въ кухню торопить кухарку, всѣ чада и домочадцы собрались въ столовую, ожидая появленія «самихъ».
Милентій Силантьевичъ былъ человѣкъ общительный, веселый, любилъ компанію, любилъ пошутить и побалагурить, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ и крутъ нравомъ, любилъ порядокъ и домъ свой держалъ «въ струнѣ». Бывали ми
нуты, когда самъ былъ не въ духѣ—въ домѣ не слыхать было не только смѣха и грохота, но даже человѣческаго голоса. За то бывали моменты, когда самъ бывалъ въ духѣ— тутъ дѣлай кто что хочетъ—въ кухнѣ слышалась гармо
ника, въ молодцовской гитара, въ залѣ рояль, Милентій Силантьевичъ балагурилъ и смѣялся самъ и радовался веселью другихъ. Переходъ отъ веселаго состоянія къ сумрач
ному былъ у Разгогошина очень быстръ; достаточно было одного невпопадъ сказаннаго слова, чтобъ Милентій Силантье
вичъ надулся и—тотчасъ же, какъ бы силою электричества, затихало все въ домѣ.
На сей разъ Милентій Силантьевичъ пріѣхалъ въ веселомъ духѣ.
— Ну што-жь все готово? весело крикнулъ онъ, входя въ столовую,—а гдѣ-жь хозяйка? Парашъ! Прасковья Микифоровна! Гдѣ ты тамъ застряла? Иди, обѣдать пора.
— Здѣся я, Милентій Силантьичъ, отозвалась, спѣша въ столовую, дародная супружница Разгогошина.
— Чего-жь ты идешь не идешь, ждутъ чай всѣ. Хозяйка вошла въ столовую.
— Замѣшкалась чуточку, не знала, что ты пріѣхалъ, говорила она, садясь за столъ.
— Ну быть такъ, што съ тобой дѣлать-то. Давай скорѣича—ѣсть смерть хочется.
Обѣдъ прошелъ въ оживленныхъ разговорахъ, Милентій Силантьевичъ пропустилъ пять-шесть рюмочекъ очи
щенной и всталъ изъ-за стола еще веселѣе; а въ такомъ разѣ Разгогошинъ долго не ложился послѣ обѣда и иногда даже не «отдыхалъ» вовсе и, побалагуривъ недолго, уѣз
жалъ куда нибудь. Старшій сынъ Мплентія Силантьевича Кузьма Милентьевичъ уже на веселости родителя построилъ нѣкоторую комбинацію и выжидалъ момента, когда можно будетъ вымаклачить у отца деньженокъ и удрать изъ дому,
отвесть душу съ пріятелями. Двое приказчиковъ, жившіе на хозяйской квартирѣ, тоже выжидали минутки, чтобы выпроситься со двора. Обѣдъ кончился.
— Ну-ка ты, коза патрикѣвна, обратился Милентій Силантьевичъ къ старшей дочери,—поди-ка сыграй што нибудь на фиртуньяиѣ, а мы съ матерью послушаемъ.
— Сейчасъ, панаша, отвѣтила та.
— Не сейчасъ, а сію минуту, пошутилъ Милентій Сплантьевичъ,—сейчасъ это, братецъ мой, долго очинно— русскій часъ—нѣмецкій день. Такъ-то.
Дочь отправилась въ залу къ роялю, Прасковья Никифоровна сѣла въ гостинной и, скучая, что нельзя соснуть послѣ обѣда, уныло смотрѣла въ садъ, изрѣдка, изнодтишка, позѣвывая и крестя ротъ. Кузьма Милентьевичъ присутствовалъ тутъ же и въ ожиданіи нужной ему минутки по
званивалъ призматическими стеклянками канделябра, самъ Милентій Силантьевичъ ходилъ по гостинной, остальные дѣти убѣжали въ садъ.
— Да будетъ тебѣ, Кузьма, дребезжать-то! крик
нулъ Милентій Силантьевичъ на сына,—нашелъ по себѣ