веніе ея съ землею занимало его очень сильно. Думалъ, думалъ онъ и наконецъ рѣшилъ ѣхать къ одному знакомому монаху потолковать объ этомъ предметѣ.
— Ему какъ чай не знать, рѣшилъ Разгогошинъ и велѣлъ закладывать лошадь.
Ѣдетъ Милентій Силантьевичъ и разсуждаетъ про себя: — Оно конечно—што и врутъ можетъ, а всячески комета ходитъ... Дда... Это знаменіе... Да ужь и времена нынче...
— Другу! Милентей Силантьичу! вдругъ окликнулъ кто-то Разгогошина.
Милентій Силантьичъ оглянулся, на тратуарѣ стоитъ закадычный пріятель его Никита Фирсовичъ Холкинъ, тоже богатый московскій купецъ, торгующій однимъ товаромъ съ Разгогошинымъ, товарищъ ему и по «времяпрепровожденію», и по дѣламъ.
— Здравствуй, Микита Фирсычъ, приподнимая картузъ, проговорилъ Разгогошинъ и поѣхалъ далѣе.
— Постокась, эй купецъ, што торопишься, погоди, смѣялся Холкинъ, направляясь на средину улицы.
Разгогошинъ остановилъ экипажъ, къ пролеткѣ подошелъ Никита Фирсовичъ.
— Што больно торопишься? спросилъ онъ, подавая руку пріятелю.
— Да такъ, ничего... — Куда ѣдешь?
— Въ монастырь.
— .Эиа! Ай говѣешь? Чай не великій постъ. — Къ монаху къ одному надоть.
— Экъ тебя догадываетъ! А ты вотъ што, пойдемъ покалякаемъ малость, чайку попьемъ въ трактирѣ, а?
— Право слово къ монаху надоть.
— Ну его, монаха! Монахъ чай спитъ теперь, што ты къ ему пріѣдешь. Со мной поѣдемъ,—и проговоривъ это, Никита Фирсовичъ полѣзъ въ пролетку Разгогошина.
— Да право я не знаю...—отнѣкивался тотъ. — Тамъ узнаешь, поѣдемъ.
— Пожалуй чайку попить можно. — Ну то-то и есть-то.
Пріѣхали въ трактиръ, «заказали» чаю и усѣлись къ столику.
— Да што ты нынче какой? наливая чай и всматриваясь въ лицо пріятеля, спрашивалъ Холкинъ.
— Какой?
— Да такъ, физаномія-то у тебя кисла больно, ай въ дѣлахъ што?
— Нѣтъ, ничего, дѣла слава Богу. — Такъ чего-жь ты такой?
— Времена, братъ, такія, не до веселостевъ.
— Какія времена? Все одно, братъ, живемъ двадцать четыре часа въ сутки и ладно.
— Народъ-отъ нынче сталъ какой...
— Што говорить, нынѣшній народъ хуже лѣтошняго, засмѣялся Холкинъ,—а намъ-то што за дѣло?
— Вонъ звѣзда съ хвостомъ ходитъ.
— Ну што-жь, пущай ее ходитъ, она намъ не мѣшаетъ. — Не про то говорю, а не даромъ это.
— Одно дѣло не даромъ—даромъ и чирій не сядетъ. — Надоть, братъ, подумать...
— Такъ это ты къ монаху-то думать ѣхалъ? — Да слышь съ землей она столконется.
— Ну што-жь? Безъ воли, братъ, божіей, сказано, власъ съ головы не спадетъ, а не токма штобы звѣзда съ хвостомъ землю спихнула. А ужъ ежели, братецъ мой, настанетъ часъ воли божіей, такъ ты тутъ хучь всѣхъ монаховъ собери—ничего не подѣлаешь. — Такъ-то, такъ...
— А ты вотъ што,—ораторствовалъ Холкинъ,—ты я вижу дюже больно раздумался объ этой самой о звѣздѣ-то съ хвостомъ. Этого судырь мой, не надоть, потому ежели въ головѣ разведешь сумлѣніе и себѣ не радъ будешь.
Всякому свое дѣло. Наше дѣло торговать, а не кометы разбирать. Раздумался объ этихъ самыхъ кометахъ и дѣло на умъ не пойдетъ—тебѣ примѣрно надоть съ покупателемъ займаться, а ли товаръ въ ярмаику готовить, а у тебя въ головѣ-то не дѣло, а звѣзда съ хвостомъ сидитъ.
— Што-жь будешь дѣлать,—думается.
— Брось! Выпьемъ, вотъ-те и звѣзда съ хвостомъ. — Ну вотъ...
— Чего нукать-то. Выпьешь, всю эту мозголомію прогонишь и ладно, а завтра въ городъ выѣдешь, дѣломъ зай
мешься, хучь пять здѣздъ съ хвостами ходи, тебѣ не до того будетъ. Эй, услужающій!—крикнулъ Холкинъ половому, и приказалъ подать водки и закуски.
День, какъ говорятъ романисты, склонялся къ вечеру, а собесѣдники наши все еще сидѣли въ трактирѣ, опусто
шая третій графинъ. Неохотно пившій сначала, Милентій
Силантьевичъ наконецъ разошелся и веселое расположеніе духа возвратилось.
— Эй! крикнулъ онъ половому,—што-жь музыка-то молчитъ, заводи што позанятнѣе!
— Слышь, другъ, Милетей Силантьичъ, говорилъ Никита Фирсовичъ,—ну што здѣся за музыка, надоть ѣхать хорошую слушать. Поѣдемъ, братецъ, въ парки, воздуху возьмемъ, лизнемъ чего по малости, музыки послушаемъ. Поѣдемъ, а?
— Въ парки? — Ну да.
— Што-жь, ничего, въ парки, такъ въ парки.
Принявъ такое рѣшеніе, пріятели расплатились, вышли
— Ему какъ чай не знать, рѣшилъ Разгогошинъ и велѣлъ закладывать лошадь.
Ѣдетъ Милентій Силантьевичъ и разсуждаетъ про себя: — Оно конечно—што и врутъ можетъ, а всячески комета ходитъ... Дда... Это знаменіе... Да ужь и времена нынче...
— Другу! Милентей Силантьичу! вдругъ окликнулъ кто-то Разгогошина.
Милентій Силантьичъ оглянулся, на тратуарѣ стоитъ закадычный пріятель его Никита Фирсовичъ Холкинъ, тоже богатый московскій купецъ, торгующій однимъ товаромъ съ Разгогошинымъ, товарищъ ему и по «времяпрепровожденію», и по дѣламъ.
— Здравствуй, Микита Фирсычъ, приподнимая картузъ, проговорилъ Разгогошинъ и поѣхалъ далѣе.
— Постокась, эй купецъ, што торопишься, погоди, смѣялся Холкинъ, направляясь на средину улицы.
Разгогошинъ остановилъ экипажъ, къ пролеткѣ подошелъ Никита Фирсовичъ.
— Што больно торопишься? спросилъ онъ, подавая руку пріятелю.
— Да такъ, ничего... — Куда ѣдешь?
— Въ монастырь.
— .Эиа! Ай говѣешь? Чай не великій постъ. — Къ монаху къ одному надоть.
— Экъ тебя догадываетъ! А ты вотъ што, пойдемъ покалякаемъ малость, чайку попьемъ въ трактирѣ, а?
— Право слово къ монаху надоть.
— Ну его, монаха! Монахъ чай спитъ теперь, што ты къ ему пріѣдешь. Со мной поѣдемъ,—и проговоривъ это, Никита Фирсовичъ полѣзъ въ пролетку Разгогошина.
— Да право я не знаю...—отнѣкивался тотъ. — Тамъ узнаешь, поѣдемъ.
— Пожалуй чайку попить можно. — Ну то-то и есть-то.
Пріѣхали въ трактиръ, «заказали» чаю и усѣлись къ столику.
— Да што ты нынче какой? наливая чай и всматриваясь въ лицо пріятеля, спрашивалъ Холкинъ.
— Какой?
— Да такъ, физаномія-то у тебя кисла больно, ай въ дѣлахъ што?
— Нѣтъ, ничего, дѣла слава Богу. — Такъ чего-жь ты такой?
— Времена, братъ, такія, не до веселостевъ.
— Какія времена? Все одно, братъ, живемъ двадцать четыре часа въ сутки и ладно.
— Народъ-отъ нынче сталъ какой...
— Што говорить, нынѣшній народъ хуже лѣтошняго, засмѣялся Холкинъ,—а намъ-то што за дѣло?
— Вонъ звѣзда съ хвостомъ ходитъ.
— Ну што-жь, пущай ее ходитъ, она намъ не мѣшаетъ. — Не про то говорю, а не даромъ это.
— Одно дѣло не даромъ—даромъ и чирій не сядетъ. — Надоть, братъ, подумать...
— Такъ это ты къ монаху-то думать ѣхалъ? — Да слышь съ землей она столконется.
— Ну што-жь? Безъ воли, братъ, божіей, сказано, власъ съ головы не спадетъ, а не токма штобы звѣзда съ хвостомъ землю спихнула. А ужъ ежели, братецъ мой, настанетъ часъ воли божіей, такъ ты тутъ хучь всѣхъ монаховъ собери—ничего не подѣлаешь. — Такъ-то, такъ...
— А ты вотъ што,—ораторствовалъ Холкинъ,—ты я вижу дюже больно раздумался объ этой самой о звѣздѣ-то съ хвостомъ. Этого судырь мой, не надоть, потому ежели въ головѣ разведешь сумлѣніе и себѣ не радъ будешь.
Всякому свое дѣло. Наше дѣло торговать, а не кометы разбирать. Раздумался объ этихъ самыхъ кометахъ и дѣло на умъ не пойдетъ—тебѣ примѣрно надоть съ покупателемъ займаться, а ли товаръ въ ярмаику готовить, а у тебя въ головѣ-то не дѣло, а звѣзда съ хвостомъ сидитъ.
— Што-жь будешь дѣлать,—думается.
— Брось! Выпьемъ, вотъ-те и звѣзда съ хвостомъ. — Ну вотъ...
— Чего нукать-то. Выпьешь, всю эту мозголомію прогонишь и ладно, а завтра въ городъ выѣдешь, дѣломъ зай
мешься, хучь пять здѣздъ съ хвостами ходи, тебѣ не до того будетъ. Эй, услужающій!—крикнулъ Холкинъ половому, и приказалъ подать водки и закуски.
День, какъ говорятъ романисты, склонялся къ вечеру, а собесѣдники наши все еще сидѣли въ трактирѣ, опусто
шая третій графинъ. Неохотно пившій сначала, Милентій
Силантьевичъ наконецъ разошелся и веселое расположеніе духа возвратилось.
— Эй! крикнулъ онъ половому,—што-жь музыка-то молчитъ, заводи што позанятнѣе!
— Слышь, другъ, Милетей Силантьичъ, говорилъ Никита Фирсовичъ,—ну што здѣся за музыка, надоть ѣхать хорошую слушать. Поѣдемъ, братецъ, въ парки, воздуху возьмемъ, лизнемъ чего по малости, музыки послушаемъ. Поѣдемъ, а?
— Въ парки? — Ну да.
— Што-жь, ничего, въ парки, такъ въ парки.
Принявъ такое рѣшеніе, пріятели расплатились, вышли