— Ну, въ дожѣ, такъ въ ложѣ... А ты вотъ, почтойнѣйшій, «ахвишечкой» пасъ ублаготвори, — говорилъ капельдинеру Сысой Сысоичъ. — Сколько стоитъ то?
— Что пожалуете...
— Вотъ тебѣ два двугривенныхъ, получай... — Покорнѣйше благодаримъ-съ!
— Маша, Маша, платье-то приподними, что ты такъ «плюхнулась», изомнешь!—громко сказала Аксинья Петровна, усаживая дочь.
— Что вы, мамаша, кричите, пожалуй на насъ вниманіе оборотятъ...
— А больно нужно, пусть оборачиваютъ!
— Ты гляди, Марья, не моргай глазомъ!—внушительно говоритъ Сысой Сысоичъ.—А то женихъ подумаетъ, что ты кривая...
— Сысой Сысоичъ, гдѣ же, теперича, женихъ-то, ну-ко лекажъ?... спросила Аксинья Петровна.
— Не пріѣзжалъ еще; вотъ ихъ ложа, рядомъ съ нашей. — Мамаша, пойдемте въ уборную, я просто задохнусь... Ужасно затянули, — шепчетъ ітолновѣстная Маша.
— Что же дѣлать, потерпи маленько... Вонъ, вонъ и женихъ пріѣхалъ. Ишь какой нарядный да красивый.
Расфранченный въ пухъ и прахъ, Иванъ Семеновичъ съ «сестрицей» заняли свою ложу; на Аннѣ Семеиовнѣ было надѣто черное толковое платье, которое она оккуратно при
подняла, садясь на стулъ; Анна Семеновна не преминула обратить все свое вниманіе на Машу, безъ церемоніи раз
глядывала ее со всѣхъ сторонъ, причемъ толкала локтемъ «братца» и кивала головою на невѣсту.
Маша сконфузилась, лѣвый глазъ у ней но привычкѣ замигалъ чаще и чаще...
— Аксинья, толкни хорошенько Машку, что она подлая глазъ-то щуритъ!—съ сердцемъ сказалъ Сысой Сыеоевичъ.
Со стороны матери Маши послѣдовалъ очень внушительный толчокъ. Та растерялась еще болѣе и закрылась вѣеромъ.
— Гляди, братецъ, что это невѣста лѣвый глазъ щуритъ,—показывая пальцемъ, тихо говорила Анна Семе
новна—Ужь поди не кривая ли она? А можетъ, братецъ, у ней лѣвый глазъ вставленъ, вотъ она имъ и мигаетъ.
— Что вы, сестрица? Выть не можетъ!

— Ахъ, какой ты, братецъ, ну гляди, гляди, вставленъ! Неужели не видишь.

— Вижу, сестрица, что мигаетъ, а вотъ вставленъ ли онъ, этого не примѣчаю.
— А зачѣмъ невѣста вѣеромъ закрылась?... Нутка скажи, братецъ? Ужъ вѣрно говорю, что глазъ у ней вставленный.
— Можетъ быть и то...—согласился Иванъ Семеновичъ.—А невѣсту жалко, сестрица, потому дѣвица она первый сортъ, хлѣбная, пышная и все такое. Жалко, и
приданое богатое!... Жалко! Глазъ-то поддѣльный... Эко горе, право!
Поднялся занавѣсъ, тысячи глазъ устремились на сцену, только въ двухъ, сосѣднихъ ложахъ не обращаютъ туда никакого вниманія: Иванъ Семеновичъ съ сестрицей въ продолженіи всего спектакля заняты были лицезрѣніемъ не
вѣсты, а Сысой Сыеоевичъ съ супругой въ свою очередь разглядывали жениха. Во время антракта Иванъ Семеновичъ и Сысой Сыеоевичъ сошлись въ буфетѣ.
— ІІу какъ теперича, Иванъ Семеновичъ, на счетъ нашихъ дѣловъ?... Что примѣрно скажете?—не утерпѣлъ спросить Сысой Сыеоевичъ у жениха, чекаясь съ нимъ рюмками.
— Завтра-съ отвѣтъ отъ насъ получите, завтра-съ,— отвѣтилъ тотъ.
ІV.
На слѣдующее утро Сысой Сыеоевичъ получилъ отъ жениха письменный отвѣтъ такого содержанія:
«Милостивѣйшій Государь Сысой Сыеоевичъ! Къ крайнему моему прискорбію и къ глубокому огорченію, симъ письмомъ увѣдомляю васъ, что быть вашимъ зятемъ я не могу, потому ваша дочка, хотя особа она и приличная, но съ маленькимъ порокомъ, который она хотя и прикрываетъ
вѣеромъ, но который мы съ сестрицей, къ нашему общему благополучію, замѣтили,—за что и благодаримъ Господа Бога!
За симъ вамъ кланяемся и желаемъ быть здоровымъ. Вашъ покорный слуга, Иванъ Дубасовъ».
Этотъ отвѣтъ какъ громомъ поразилъ Сысоя Сысоевича; онъ со зла переругалъ и разогналъ всѣхъ домашнихъ и хотѣлъ было расправиться но свойски съ дочерью, но къ счастію съ ней случился обморокъ, который и спасъ ее отъ отцовской расправы.
Д...

ОСЕНЬ.

Тучь непроглядныхъ бѣгутъ вереницы, Хмуръ и суровъ небосклонъ,
Видъ измѣнился старушки столицы На непривѣтливый тонъ,
Всюду картинки куда безобразныя, Всюду хаосъ, кутерьма,
Площади грязныя, улицы грязныя, Люди, пролетки, дома,
Осени видно повсюду вліяніе, Скрылися солнца лучи,
И какъ подъ гнетомъ какого страданія, Хмуро бредутъ москвичи.
Кетти Кингъ.