— Какое у васъ изобиліе волосъ на головѣ, Вѣра Степановна!.. Уступили-бы частичку мнѣ...
— А вы за этимъ обратитесь, Лука Лукичъ, къ моему парикмахеру, гдѣ я купила эту искусственную прическу.

Хорошенькая.

(Набросокъ).
Два господина сидѣли въ фойэ театра и любовались гуляющею тутъ во время весьма длиннаго антракта публикою.
Одинъ господинъ былъ мужчина среднихъ лѣтъ, средней комплекціи, хорошо и щеголевато одѣтый, надушенный, съ мягкими чертами лица и съ мягкою шелковистою бородкою цвѣта спѣлой соломы, съ голубыми глазами и пунцо
выми губами, »созданными для поцѣлуевъ*, какъ говорятъ про такія губы.
Другой, лѣтъ уже весьма зрѣлыхъ, былъ мраченъ, угрюмъ, взглядомъ суровъ, тѣломъ тощъ, тронутъ сѣдиною, а еще пожалуй и—молью: видъ у него былъ такой, словно его моль поѣла и попортила.
Черный суконный сюртукъ, поношенный и даже ужь засаленный, сядѣль на нзмь мѣшковато, черныя панталоны вздулись на колѣняхъ, сапоги были неуклюжи и плохо вычищены, а галстукъ съѣхалъ на сторону.
Онь на публику смотрѣлъ съ раздраженіемъ, съ ненавистью и насмѣшкою и было похоже, что ему хочется когонибудь ударить или, по-крайности, обругать. Ударить было, конечно, неудобно и небезопасно, но обругать — онъ ужь обругалъ двоихъ, — накого-то старичка и молоденькую, очень миленькую и одинокую дамочку.
— Что вы мнѣ на самый носъ лѣзете?—крикнулъ онъ на старичка, который, уступая дорогу дамѣ, посторонился
и слегка дотронулся до мрачнаго субъекта. - Что-вы мнѣ на носъ лѣзете?..
— Я нз на носъ.. я такъ,—сконфуженно забормоталъ стари чекъ.—Извините... виноватъ...
— Виноватыхъ бьютъ!.. Треплется тутъ, когда давнымъдакно въ могилѣ надо-бы лежать!.
Сгаричекъ живо стушевался. Дамочка коснулась своимъ бархатнымъ платьемъ тощихъ колѣнъ мрачнаго господина, пахнувъ на него ароматомъ дорогихъ духовъ.
— Что вы, сударыня, меня вашими юбками мажете?— закричалъ на нее мрачный.—На колѣни, что-ли, сѣсть хо
тите?.. Къ другому садитесь, къ мужу садитесь, а я не желаю-съ, не хочу-съ!..
Дамочка бросилась отъ него, какъ отъ зачумленнаго, и скрылась, напуганная чуть не до обморока.
— За что вы ее, Иванъ Меркуловичъ?—съ укоромъ обратился къ нему пріятель.—Напугали бѣдненькую, а она такая хорэшенькая...
— Будь она проклята!—буркнулъ мрачный.
— Ишь вы злюка какой! Право-же она прехорошенькая!.. Я замѣтилъ выраженіе ея глазъ,—кроткое, милое, ла
сковое и манящее. Ахъ, какъ я люблю такіе глаза!.. Они у нея каріе, бархатные, а вся она такая изящная и нѣжная. Она одна тутъ и за нею можно бы приволокнуться,— сна, видимо, и ласковая, и добрая.
— Гм!—пустилъ Иванъ Меркуловичъ. — „Изяшьэя и нѣжная!“.. Я изжарилъ-бы ее на медленномъ сгьѣ!..
— О, Бэже мой!— воскликнулъ другей — Да за что-же, злодѣй вы этакій?..
— А за то, что, вѣроятно, вышла замужъ по разсчету и въ первый-же мѣсяцъ, въ медовый свой мѣсяцъ измѣнила мужу и потомъ бросила его и бѣжала къ какимъ нибудь офицеромъ, мужъ-же зарѣзался, а офицеръ пустилъ себѣ пулю въ лсбъ или спился, погибъ и теперь либо на каторгѣ, либо на Хитровкѣ!..
— Господи!.. Да откуда вы знаете это?.. Слышали вы, что-ли, про нее что нибудь такое?.. Знаете вы ее?.
— Ничего не слы.халъ-съ, не знаю да и звать не желаю, а по теоріи вѣроятностей разсуждаю-съ... Такія вотъ, съ „бархатными“-то глазками, съ кошачьими манерами первія губительницы-съ!.. Я-бы ихъ всѣхъ въ работные дома отдалъ и на самыя тяжкія работы и на хлѣбъ да на воду,
а за небоежное исполненіе работі —въ карцеръ, въ яму въ цѣпи!.. Вонъ она опять въ фойэ появилась и ходитъ тамъ, а только близко ужь ко мнѣ не педойдетт , нѣтъ!.. Охъ, я-бы eе!..