на, оклеенная золотою бумагою съ надписью: „Вотъ сколько золота пошло на подкупы“. Будетъ затѣмъ обозначенъ и самый вѣсъ золота.
Музей поучительный!
Мѣсто для него, кажется, избираютъ въ саду Канатчиковой дачи.
*** Холера-ли пощадила Москву, Москва-ли одолѣла холеру, эго выяснится весною,
Спрашивали членовъ Управы: — Какъ вы думаете: возобновится или нѣтъ? — Авось, —отвѣчаютъ.
Хорошая вещь эта „авось“, да не всегда,

Записки сумасшедшаго.

Мѣсяцъ Ярванъ... Странный мѣсяцъ,
который себя рекомендуетъ; я — рванъ! Число неизвѣстно.
Что-бы это значило? Къ войнѣ это или къ мору такая масса съѣздовъ въ Москвѣ и въ Петербургѣ? И психіатры, а алкоголики, т.-е. антиалкоголики, и врачи, и естествоиспытатели, и землемѣры, и ветеринары.
Съ 1812 г. такого нашествія на Москву не было.
Разница въ томъ, что тогда всего было двунадесять языковъ, а теперь у каждаго двадцать языковъ во рту и всѣ говорятъ, говорятъ, словно на всю жизнь наговориться хотятъ.
Отъ этого разговора даже у пишущихъ голова пошла кругомъ.
Въ одной изъ послѣпраздничныхъ газетъ о закрытіи антиалкогольнаго съѣзда сказано, что засѣданіе было открыто рѣчью М, Ковалевскаго: „О борьбѣ съ пьянствомъ въ Государственномъ Совѣтѣ“.
Такъ и пропечатано!
Кажется, ясно, что рѣчь идетъ о борьбѣ съ пьянствомъ государственнаго совѣта... Но...
Впрочемъ, газета „послѣпраздничная“. Что-же отъ такой и требовать?
Извѣстно, послѣпраздничныя мысли не вяжутся“.
*** Фу! Отъ души отлегло. Кажется, наконецъ, покончили съ Гилевичемъ. Похоронили...
Намозолила глаза эта ужасная фамилія. У насъ отъ этой фамиліи многіе меланхолики обратились въ буйныхъ и лѣзутъ на стѣну...
То-есть, что это за газеты, ей-Богу! Врали-врали, врали-врали.
По ихъ свѣдѣніямъ, Гилевичъ убилъ не одного Подлуцкаго, а, кажется, еще двадцать человѣкъ разныхъ именъ и фамилій, и все въ одномъ мѣстѣ, въ одинъ день и въ одинъ часъ...
Слѣдовало-бы вскрыть мозги репортеровь, сообщающихъ свѣдѣнія „изъ достовѣрныхъ источниковъ“.
Хе-хе-хе! .
Нашлись умники и пошли встрѣчать трупъ Гилевича. Нѣкоторые простояли съ утра до семи часовъ вечера у вокза
ла, чтобы посмотрѣть, какъ мимо нихъ провезутъ ящикъ съ тѣломъ.
— Да чего вы ждали? —спрашиваемъ у одной изъ такихъ умницъ.
Она выпучила глаза на насъ и спрашиваетъ:
— Вы, должно-быть, сумасшедшіе, если не понимаете, какъ это интересно... — Да что же интереснаго?
— Ящикъ, который...
— Что-же „ящикъ, который“... — А то, что который ящикъ.., — Ну-ну?..
— Ну, и отстаньте!
И умница даже заплакала, что мы не могли уяснить себѣ причины ея любопытства.
*** Начинаютъ понемногу надоѣдать и господа интенданты.
Говорятъ, изъ отобранныхъ сапогъ, сукна, шинелей, мундировъ, ножъ, подметокъ, рейтузъ и проч., вещей, поставлявшихся поставщиками и принимавшихся гг, интендантами,—будутъ образованы коллекціи, для которыхъ построится „музей интендантскихъ не-рѣдкостей“.
Будетъ особый залъ съ портретами всѣхъ бравшихъ и дававшихъ, посрединѣ котораго утверждена будетъ колон
— Для чего это Малый театръ возобновилъ „Старые годы“?
— Да что-же прикажете дѣлать, если новые-то годы ничего путнаго не даютъ?
Вотъ все на авось смѣты-то Управа составляла, анъ смѣту то и не утвердили.
Ну, да авось г. Рудановскій, сверхъ-бухгалтеръ Думы, такъ все еще запутаетъ, что всѣ бухгалтеры міра откажутся распутать смѣту и тогда ее uolens-volens... утвердятъ.
Авось, конечно—авось!
*** А режиссеры и сверхъ-режиссеры все мудрятъ и мудрятъ.
Въ Петербургѣ, въ Маріинскомъ театрѣ, художникъ А. Л. Головинъ, ставя оперу Глюка „Орфей и Эвридика“, предпо